В то же время новый империализм усилил уровень конкуренции внутри самой системы на ее родине – в развитых экономиках. Это произошло не только в силу взаимного проникновения прежде ограниченных масштабами страны рынков, но и потому, что теперь расположенные в бедных странах производственные мощности межнациональных корпораций способны заваливать развитые экономики дешевыми товарами. Тем же американцам не надо объяснять, что телевизоры гонконгской или тайваньской сборки или автомобили, сделанные в Южной Корее или собранные в Мексике, способны продаваться по более низкой цене, чем продукция Калифорнии или Мидуэста.
Пока рано говорить обо всех последствиях этой интернационализации и ужесточения конкуренции или финансовых политических кризисов, потрясших, что не так и удивительно, почти всех так называемых азиатских «тигров». Одно можно сказать с уверенностью: мы приближаемся к глобальной экономике, в которой новые, охватывающие весь мир предприятия косо поглядывают на старые границы государств и прерогативы последних. Забавно, что в заключение нашего разговора об империализме нам ничего не остается, как заметить, что движение, изначально связанное со смягчением давления на капитал, привело лишь к усилению этого давления.
В 1940 году Гобсон скончался. Крайне осторожный некролог на страницах «Таймс» отметил как способность покойного экономиста к предвидению, так и его полную безвестность.
В этом журналисты были правы абсолютно. Самый знаменитый экономист Викторианской эпохи являл собой чуть ли не полную противоположность Гобсону. Если тот, будучи отвержен ортодоксами, предпочитал интуицию и ударялся в крайности, то Альфред Маршалл был предельно основательным, правильным и «официальным». И тем более уместно завершить наше путешествие по потаенным уголкам подполья возвращением на поверхность викторианского мира. Да, гревшиеся в лучах солнца экономисты не видели тревожных знаков, открывавшихся более отчаянным исследователям, но им удалось то, что у еретиков не вышло: они обучили свой – и даже наш – мир «экономике».
Достаточно мельком взглянуть на портрет Альфреда Маршалла, чтобы опознать в нем настоящего учителя: белые усы, тонкие белые волосы, добрые, яркие глаза – одним словом, типичный профессорский облик. Когда в 1924 году он умер, величайшие экономисты Англии отдавали дань его памяти; это незабываемое описание викторианского профессора принадлежит перу Чарльза Фэя:[181]
Пигу сказал, что мне стоит навестить Маршалла по поводу темы для диссертации. Однажды вечером, когда начинало смеркаться, я отправился в Бэллиол-Крофт. «Заходите, заходите», – произнес он, появившись из темного прохода, и я проследовал за ним наверх. «Есть ли у вас хоть какие-нибудь идеи?» – спросил он. Я сказал, что идей у меня нет. «Ну что ж, тогда слушайте», – предложил он и с этими словами извлек откуда-то маленькую записную книжку черного цвета. Он стал зачитывать вслух список тем, предварительно попросив меня поднять руку, когда он дойдет до интересующего меня предмета. Заметно нервничая, я попробовал сделать это после первой же темы, но Маршалл не обратил внимания и продолжил читать. Где-то посередине второй страницы ему встретился «Недавний финансовый кризис в Германии». Проведя незадолго до того лето в Грейфсвальде, я просигнализировал о своем согласии. «Нет, вам это совсем не подходит», – отвечал он. Я умолк минут на пять и издал неопределенный звук при слове «Аргентина». Сделал я это по одной простой причине – два моих дяди в какой-то момент работали там. «Вам приходилось быть там самому?» – спросил он. Я ответил отрицательно, и процесс возобновился. Вскоре Маршалл остановился и поинтересовался, нашел ли я то, что мне по душе. Я начал отвечать, что не знаю, но он прервал меня. «Это не получается ни у кого, – начал говорить он, – но таков мой метод. И все же чем бы вы хотели заняться?» Задыхаясь, я выпалил: «Сравнением рабочей силы в Германии и Англии». После этого (было уже довольно темно) он достал светильник и стал изучать свои книжные полки, время от времени доставая тома на английском и немецком – фон Ностица, Кульмана, всего около тридцати штук. «Теперь, – сказал он, – я дам вам время присмотреться к ним. Когда закончите, позвоните, и Сара принесет вам чаю».
Как все это далеко от неурядиц в Африке, волновавших кровь Гобсона, и бурной жизни американских спекулянтов, наложившей отпечаток на идеи Генри Джорджа! Как и его современник Эджуорт, Маршалл был идеальным продуктом университетской среды. Хотя он путешествовал в Америку и даже добрался до ее противоположного побережья, до Сан-Франциско, вся его жизнь, воззрения, а значит, и его экономика излучали свойственные обитателю Кембриджа спокойствие и утонченность.
Но в чем же состояло его учение? Беспокоившие Маршалла вопросы лежали в центре внимания подавляющего большинства викторианских экономистов, и их можно обозначить одним словом – «равновесие». Бастиа был увлечен абсурдностью экономической софистики, Генри Джордж замечал, что все несправедливости нашего мира происходят с молчаливого одобрения экономистов, Гобсон искал внутри идущих в капиталистических экономиках процессов разрушительные тенденции. Маршалла же увлекала способность экономического мира исправлять собственные ошибки, заниматься саморегулированием. Как позже напишет его самый выдающийся ученик, Джон Мейнард Кейнс, тот создал «целую систему, подобную системе Коперника, где все элементы экономической вселенной одновременно уравновешивают и влияют друг на друга, в итоге оставаясь на своих местах».[182]
Конечно, эта мысль была не нова. Адам Смит, Рикардо и Милль воспринимали рыночную систему как крайне сложный, но вместе с тем очень эффективный механизм обратной связи. Надо признать, что между общей структурой этого механизма и конкретными деталями его работы осталось много белых пятен, так что унаследованная Маршаллом теория равновесия издалека производила гораздо более внушительное впечатление, чем при внимательном рассмотрении. Оставались не до конца разрешенными даже самые базовые вопросы экономики: были ли цены отражением издержек производства данного продукта или удовольствия от обладания им? Иными словами, бриллианты стоят так дорого, потому что их непросто добыть или потому что людям так нравится их носить? Возможно, такие вопросы заставляют учащенно биться лишь сердца экономистов, но без внятных ответов на них нет никакого смысла приступать к множеству весьма важных проблем.
Маршалл занялся блужданием именно по этим потаенным уголкам экономической теории. В его знаменитых «Принципах экономической науки» подлинно математическая точность прекрасно уживается с восхитительно ясным, описательным стилем изложения, который предполагал использование массы интересных примеров. Такая экономика была доступна даже практичным предпринимателям, ведь самые сложные доказательства были предусмотрительно спрятаны в сноски (в результате чего Кейнс довольно-таки непочтительно заметил, что для любого экономиста было бы гораздо разумнее прочитать сноски и опустить основной текст, чем наоборот). Как бы то ни было, успех сопровождал книгу с момента первого издания в 1890 году. И до сих пор она является полезной пищей для тех, кто решил изучать экономику.
Что же важного сделал Маршалл для разрешения назревших внутри экономической профессии концептуальных противоречий? Его главным достижением, к которому сам Маршалл возвращался потом не один раз, было подчеркивание временного измерения как критически важного компонента для поиска равновесия.
Сама формулировка «равновесия», как заметил Маршалл, менялась в зависимости от того, шла ли речь о приспособлении экономики к новым обстоятельствам в краткосрочном периоде или долгосрочном. Конечно, и в первом случае покупатели и продавцы встречались на рынке для того, чтобы поторговаться, но по сути этот переговорный процесс затрагивал постоянное количество товара – например, бриллиантов, что приносили купцы в своих чемоданах. В более же долгом периоде запасы бриллиантов нельзя считать неизменными. Если на то будет спрос, откроются новые шахты, если же предложение и так было избыточным, закроются старые. Из всего этого следует, что в очень коротком периоде решающее влияние на цену имела полезность бриллиантов для населения – иными словами, спрос; в более долгосрочном периоде, когда предложение изменится с тем, чтобы соответствовать желаниям людей, издержки производства вновь будут играть определенную роль. Разумеется, цена не может определяться без учета какого-либо из двух факторов; по словам Маршалла, спрос и предложение напоминают «лезвия ножниц».[183] Поэтому интересоваться, какая из сторон рынка определяет цену, так же бессмысленно, как спрашивать, какое из двух лезвий – верхнее или нижнее – делает разрез. Впрочем, хотя в процессе участвовали оба лезвия, одно из них выполняло своего рода пассивную роль, тогда как другое было активным. Польза для потребителей преобладала, когда речь шла о конкретном моменте на заданном рынке, издержки же оказывались важнее, стоило обратиться к более продолжительному периоду – там масштабы производства и сама его структура были подвержены изменениям.
