- А это, теть Надь, называется одним словом: апостасия! Ползучее неверие. Прелесть!.. Я ведь чего ради в этот раз приехал? Мне со старцем как раз об этом поговорить нужно. Понимаешь? Чтобы самому вот таким лже-игуменом не стать. Как говорится, бдя бди! То есть держи ухо востро, ибо враг не дремлет, а всюду ходит рыкая, ища кого поглотить.
- Это да-а-а-а, - зевнула старушка и встала из-за стола. Пропела благодарственные молитвы и пожелала мне спокойной ночи.
И остался я один на один с душистой южной ночью, с огромным звездным небом и далеким, едва слышным шорохом прибоя. На мои колени взобрался кот и заурчал о своём, кошачьем, никому не понятном, таинственном и уютном. А я вспомнил, как на этом самом стуле с вязаной подстилкой на сиденье сидела бабушка (мама!, когда же ты привыкнешь, недотёпа!), они разговаривали с тетей Надей, тогда еще вполне молодой, а я гладил кота и впитывал каждое слово. И так мне все это нравилось: и женщины с их беседой, вкусный борщ, присыпанные зеленью помидоры, сливы в синей вазочке, и урчанье кота, и звезды на черном небе, и сладкие запахи роз, сирени, жасмина, зеленые пунктиры светлячков и стрекотание сверчков. И такой немыслимый для города покой на душе. И в этот миг благодарственная молитва излилась из сердца и затопила меня и весь окружающий мир. Слава Богу за всё!
Ранним утром вскочил, как по тревоге. Сегодня должно случиться нечто необыкновенное. С полотенцем в руках бегу в летнюю душевую, окатываюсь холодной струёй, растираюсь докрасна махровым полотенцем. Кровь заиграла, закипела в истасканных сосудах. Солнце только краешком выглядывало из пелены голубоватых облаков, по земле струился прозрачный туман. На цветах, на листьях, на траве сверкала роса, из кухни вытекал аромат пирожков, кофе с молоком и медовый запах расплавленного воска.
Пока я завтракал, тетя Надя успела вытряхнуть из формочек готовые свечи двух сортов, целый противень просфор, сложить все это в корзину и одеться по-церковному, то есть во все чистое и светлое. Вычитывая по памяти утреннее правило, мы по пустым улочкам, под капающими росой деревьями, взбивая стелющийся по-над речкой туман, весело и быстро дошли до храма. Тетя поставили корзину на лавку у свечного ящика. Перекрестилась, прошептала молитвы и как маленького взяла меня за руку: пойдем!
Несмотря на то, что мы поднялись спозаранку и пришли первыми, старец в келье заканчивал своё трехчасовое утреннее правило с земными поклонами. Увидев нас, он гостеприимно улыбнулся, пригладил седые волосы и вышел навстречу. Благословив тетю Надю, отец Тимофей с полминуты всматривался в мое лицо, чмокнул в лоб и неожиданно громким баритоном произнес:
- А ты чадо старца Василия - Андрей! Вспомнил я тебя. Ты с родительницей своей бывал у моего друга.
- С бабушкой он бывал, - пыталась поправить старца Надежда.
- Всё верно, с родительницей, - подтвердил я. - Она мне об этом в письме написала, посмертном.
- Тогда, на исповедь! - сказал старец. - Начнем с этого. Самого важного.
Сначала мы прочли по очереди покаянный канон, потом он поставил меня на колени перед иконой "Державная", подтащил аналой и, облокотившись на него, стал выслушивать исповедь. Потом заставил положить сорок поклонов перед распятием. Потом предложил вспомнить всех женщин с семилетнего возраста, с которыми у меня был роман, влюбленность, поцелуи и связь. Я стал вспоминать и записывать имена на бумажку, старец молился и ждал. Когда я показал список, он тихонько сказал: "еще двоих не хватает". Я ушел на самое дно своей памяти, проследил каждую встречу с девочками, девушками, женщинами, но вспомнить еще кого-то так и не смог. Старец спросил:
- А разве с этими, - он назвал имена, - у тебя все было целомудренно?
- Да, точно, были по отношению к ним нечистые помыслы.
- Вот видишь, - с облегчением произнес старец, - на твоей хартии, которую нечистый ведет, помыслы нечистые к этим двум девам записаны как блудный грех. Вот теперь всё. Наклони голову к Евангелию. - Он накрыл меня епитрахилью и прочел полный текст разрешительной молитвы. Отнял ленту с крестами и заглянул под неё, будто там что-то изменилось. Впрочем, да - изменилось! У меня лицо стало мокрым. Старец улыбнулся и тихо произнес: - Поздравляю с чистой исповедью. Молодец.
В дверь кельи резко постучали. Старец вздохнул и громко произнес: "У этих четверых ко мне ничего срочного нет, пусть приходят в храм на исповедь, а нас не отвлекайте!"
Потом, видимо, посчитав меня готовым к серьезному разговору, старец приступил к расспросу: кто духовник, как часто причащаюсь, насколько аккуратно выполняю молитвенное правило, как читаю Иисусову молитву, что с работой, почему отняли бизнес, что написано в письме родительницы, где храню камень, какую цену дают за него и сколько стоит построить храм... У меня создалось впечатление, будто этот старец знает о моей жизни больше меня самого, я почувствовал себя прозрачным под проницательным взором его подслеповатых глаз.
Дальше последовало нечто чудесное и страшное: старец тезисно рассказал мне всю мою жизнь от рождения до смерти. Без особых подробностей, только самое главное - именно то, что касается жизни вечной. О чем напомнил мне блаженный старец Василий.
Отец Тимофей увидел некоторое душевное смятение, положил руку мне на макушку, прошептал молитву - я на меня сошел поистине небесный покой. Почему-то в тот миг вспомнились слова из письма Чистильщика, то есть Федора: "Прощай, счастливый человек!" А ведь на самом деле - я счастлив!
Субботний вечер в храме. Все кроме нас двоих ушли. Стою рядом с иконой Пресвятой Богородицы и во все глаза наблюдаю за старцем Тимофеем. Он неспешно, как-то по-родственному, обходит иконы, прежде чем приложиться, всматривается в образ, шепотом разговаривает со святыми. Подошел к Богородичной иконе и шепотом сказал мне: "Приглядись к выражению лица Пресвятой Матери нашей и спроси, хорошо ли ты сегодня провел день. Вот увидишь, Она обязательно ответит". Икона была "типовой", типографской, из временного софринского набора для бедных провинциальных церквей. Одно меня привлекало в ней - Пресвятая Богородица на иконе выглядела именно так, как я себе представлял - красивой, молодой и бесконечно по-матерински доброй. Но я никогда и подумать не мог, чтобы обращаться к образу как к живому человеку. Но если святой старец узрел своим чистым взором живую Матерь Божию, то и я, вполне доверившись ему, стал относиться к иконе так же.
Время остановилось, между мной и Пресвятой Богородицей шел неторопливый разговор. Ни слова упрека, ни тени осуждения - Она утешала меня, как сына. Да - уродливого, да - грязного, да - плененного цепями страстей, но - сына! Словно после долгой черной ночи, взошло солнце и заиграло мириадами радуг на каплях росы, небо просветлело и восходящее солнце приняло в объятья новый день. Я стоял на коленях перед живой Богородицей, Она, как мать родная укутывает озябшего сына, покрыла меня Своим омофором, меня окружило облако света, приятного, уютного, ароматного, переливчатого... "Что, поговорили? - прошептал старец, протягивая клетчатый носовой платок. Моя физиономия до самого горла была мокрой. - Вот так и мне не хочется уходить отсюда. Особенно, когда никого нет и наступает тишина. Однако пойдем, нас на трапезе заждались". Ох, как не хотелось прерывать "разговор", такой светлый и добрый. Что произошло? А просто поверил старцу, доверился его взору и его глазами увидел то, мимо чего проходил сто раз в день. А тут прозрел и удостоился...
Да, я не верил себе и непрестанно, как музыкант камертоном, сверял чистоту веры с Евангелием, житиями Святых Отцов, с преданием Церкви, с "духовным камертоном" старца и тех священников, которые несут на раменах благодатный тихий свет невечерний, добрую отеческую улыбку и сердечное тепло, проливающееся прямиком в твою озябшую душу. Как-то теплым тихим вечером, когда закат солнца позолотил верхушки тополей, траву и крыши, сидели мы вдвоем со старцем на скамейке, что напротив церковных врат, он глубоко вздохнул, как бы решаясь на что-то, и сказал:
