Затаив дыхание, на цыпочках, бесшумно открыл и вошел в коридор своей квартиры. Я не был готов встретиться с жильцами, снимавшими комнаты, поэтому поспешил скрыться за дверью единственного нежилого помещения, которое служило временным складом мебели и вещей, доставшихся мне в наследство от родителей, покинувших сей мир. Странно, ни пыли, ни паутины, ни тлена - чисто, аккуратно и даже уютно. Я присел на стул, протянул руку к книжному шкафу и наудачу вытащил, раскрыл и прочел:
"После полуночи, вернувшись домой с ночной прогулки, Клингзор стоял на узком каменном балконе своей мастерской. Под ним головокружительно спускались террасы старого сада, беспросветного столпотворения густых крон, пальм, кедров, каштанов, церцисов, буков, эвкалиптов, опутанных вьющимися растениями, лианами, глициниями. Над чернотой деревьев белесыми бликами мерцали большие жестяные листья магнолий с полузакрытыми огромными, с человеческую голову, белоснежными, бледными, как луна и слоновая кость, цветками, от которых легко и мощно поднимался густой лимонный дух. Откуда-то издалека усталыми всплесками долетала музыка... Свет звезд тек по лесной долине, высоко и одиноко белела над бескрайним лесом часовня, зачарованная и древняя. Озеро, горы и небо неразличимо сливались вдали.
Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по-настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон... Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.
Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, ...каждый день помногу часов в жгучем труде... Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.
Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. ...Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. ...С каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и... наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящая опьяненность жизнью. ...И хорошо. Уладится, как не раз улаживалось".
Я закрыл книгу и глянул на обложку: "Герман Гессе. Последнее лето Клингзора". Помнится, с этого отрывка из повести началось мое увлечение феноменом Гессе. Именно так, случайно, выдернул книгу из стройного ряда на полке букинистического магазина на Кузнецком, прочел эти две странички, почувствовал тягучую сладкую боль только что пережитого чьего-то счастья, легкую вибрацию в руках, да и купил. Позже перечитал другие произведения Гессе, каждый раз очаровывался плавным омутом словесного потока, но такой пронзительности уже не встречал. Быть может потому, что узнал в умирающем художнике Клингзоре самого себя, узнал пророчество своего будущего? Конечно, масса информации, излившейся на мою не очень-то крепкую голову, затерла первое впечатление от этих строк, усталых, горящих неземной красотой. Однако же наступил этот час, когда книга снова упала мне в руки: перечитай и встряхнись!
Почему Бог так решительно разрушил мою налаженную, сытную жизнь, с привычным ритмом, с приятным окружением, в красивой экологически чистой местности? Почему тщательно выстроенная конструкция сложилась и рухнула подобно костяшкам домино? Ну, если честно, то да - перестал читать, храм посещал раз в полгода по великим праздникам, жирком заплыл, появилась порочная привычка сбегать от уколов совести в развлечения, стал шумным и суетливым, как те школьники, согнавшие меня со двора. А как потерял всё, так и потянуло в тишину, в покой, чтобы оглянуться, разобраться.
Помниться в детстве мы неосознанно стремились укрыться от угроз большого пространства в маленький мирок собственного детского уголка. Строили в лесу шалаш, ставили палатку, зарывались в землянку; даже в нашей просторной квартире я только в своей комнате с закрытой дверью чувствовал себя защищенным. Но и в детской комнате у меня был уголок между дальней стеной, шкафом и кроватью, укрытый сверху старой занавеской, наподобие полога. Там я складывал игрушки, книги, фонарик, разные очень нужные мелочи.
Мой плавающий взгляд остановился на портрете бабушки. Мы сфотографировались в солнечный майский день, шли как-то по бульвару, наслаждались теплом, улыбками влюбленных, урчанием голубей и вдруг остановились у витрины фотоателье. С фотопортретов смотрели на прохожих неправдоподобно красивые лица. Бабушка сказала:
- Какие хорошие люди! Знаешь, Андрейка, а давай и мы с тобой сделаем на память карточку. Ты и я, вместе. А то ведь помру, и ты забудешь меня. Но если повесить на стене твоей детской комнаты нашу карточку, ты будешь смотреть на нас и меня вспоминать. Может быть, заодно вспомнишь, чему я тебя учила.
- Бабушка, ты никогда не умрешь! - чуть не плача, заголосил я. - Я тебя никогда не забуду. Ты для меня самый главный человек! Самый-пресамый!..
- Ой, хороший ты мой, добрый мальчик, - вздохнула старушка, - спасибо тебе. Только жизнь так устроена, что каждый человек обязательно умирает и переходит в вечность. Там люди продолжают жить. А я за тобой оттуда буду следить, так что не балуй. А потом придет время, и ты ко мне придешь, и снова мы будем вместе.
- Правда? - обрадовался я.
- Правда. А теперь пойдем и сделаем карточку на память.
Вот он, передо мной, этот портрет. Фотограф постарался на славу: я выгляжу взрослым мальчиком с вполне осмысленным взглядом, а бабушка - такой молодой, она внимательно смотрит с карточки на меня нынешнего, как бы спрашивая: ты еще не забыл, о чем я тебя просила?
Нет, не забыл, проворчал я и задумался. Она упорно повторяла: "Не теряй шкатулку, там есть секрет, помни это. Придет время, всё поймешь. Только не расставайся со шкатулкой никогда". А, кстати, где она, цела ли?..
Порыскал по книжным полкам, выдвигал ящики, открывал дверцы - да вот же она! Когда-то эта черная шкатулка с перламутровой инкрустацией казалась мне чем-то вроде сундука сокровищ с пиратской шхуны. Я подергал замочек, он оказался закрытым. Что же это я, конечно, где-то среди мелочей лежат два ключа, один основной, другой запасной, на случай утери первого. В стакане с карандашами нашел ключик, открыл замок и приподнял крышку ящичка. Из глубины на меня глянули горящие неспокойным огнем глаза - мои собственные, как выяснилось, отраженные зеркальцем. Под пачкой старых фотографий обнаружились позолоченные запонки, подаренные мне на шестнадцатилетие, старинная лупа, две порванные цепочки, перстень-печатка с вензелем, первые часы, бабушкины янтарные бусы. Печатку мне подарила невеста, раньше такие были в моде, а бусы с мухами и хвоей внутри янтаря бабушка надела лишь раз. Словом, безвкусица, старье и никчемное барахло.
Так, а это что? Медальон в виде сердечка, белого металла, с камнем цвета болотной трясины. Нет, ну конечно, сентиментальная штучка, память о былом - это как-то можно понять, но почему из серебра и с таким уродливым камешком болотного цвета? Нет, нет, бабушка с прабабушкой, вы меня вряд ли убедите, что это барахло имеет какую-нибудь ценность. Чепуха!
Я захлопнул "сундучок сокровищ", по привычке запер ключом на замок и вернул старьё на места: шкатулку на книжную полку за первый ряд книг, ключик - в стакан с карандашами... В этот момент, как будто кто-то специально ожидал завершения моей барахольной эпопеи, в дверь комнаты постучали. Видимо, я так увлекся экскурсией в прошлое, что даже не расслышал, как жильцы вернулись с работы домой. Распахнув дверь, обнаружил на пороге кельи троих: мужчина средних лет с лукавым прищуром, помятый старик с перегаром изо рта и молодая красивая женщина в блестящем платье.
