- Надейтесь, - хмыкнул он саркастически, ковырнув чем-то блестящим распухшую десну. - Всё в порядке! Можете продолжить свой - хм-хм! - увлекательный вояж.
* * *
- Продолжим, - сказал я, глянув на взволнованного Костю. Челюсть в моем пятом измерении работала как надо.
- А я уж думал, придется дальше путешествовать одному. А мне с тобой так понравилось!
- Мне тоже. Итак, в Александрию?
- Ну да, куда же еще!
Для перелета в древнюю столицу Египта нам не пришлось прибегнуть к скоростным транспортным средствам моего друга. Я лишь вскрыл упаковку четырехтомника, открыл первый том под названием "Жюстин", Костя - "Клеа".
И вот мы уже бродим по Александрии тридцатых годов прошлого века, впитывая глазами, ноздрями, всей кожей неповторимое очарование густой атмосферы Города. А над нами реют упругие тягучие слова, впечатанные в память:
"Длинные темперные тени. Свет, сочащийся лимонным соком. Воздух полон кирпичной пыли - сладко пахнущей кирпичной пыли и запаха горячих тротуаров, сбрызнутых водой. Легкие влажные облака липнут к земле, но редко приносят дождь. Поверх - брызги пыльно-красного, пыльно-зеленого, лилового с мелом; сильно разбавленный малиновый - вода озера. Летом воздух лакирован влагой моря. Город залит камедью.
А позже, осенью, сухой дрожащий воздух, шероховатый от статического электричества, разбегается под легкой одеждой язычками пламени по коже. Плоть оживает, пробует запоры тюрьмы на прочность. Арабка бредет по улице ночью, роняя обрывки песни, как лепестки. Не эта ли мелодия бросила в дрожь Антония - цепенящие струны великой музыки, настойчиво звеневшие о расставании с Городом, с его любимым Городом?"
В шесть вечера, ломая косые пыльные лучи умирающего солнца, мы с Костей движемся вдоль череды магазинов рю-де-Сёр. Из-под копыт экипажей с важными чиновниками в красных фесках прыскают голуби и взлетают к вершинам минаретов. Навстречу, таинственно улыбаясь, грациозно ступает смуглая красавица, её белое платье насквозь пронизывает свет, выхватывая из воздушных складок ткани контуры античной грации. Это Жюстин, влюбленная в английского писателя Персуордена. Ей и дела нет до жадных взоров тысяч глаз, устремленных с мостовой, с балконов, колясок, распахнутых окон, витражей кафе и витрин магазинов. После себя она оставляет струи парижских духов, шепот женщин и вздохи мужчин.
Свернув на рю-де-Фуад, мы издалека разыскиваем в потоке прохожих Мелиссу - "полузахлебнувшуюся птицу, вымытую морем на печальные литорали Александрии, покалеченную женскую душу". Она мечтательно рассматривает пальто, пылящееся в витрине магазина, из приоткрытой двери которого выглядывает старый влюбленный меховщик. Он не решается заговорить с девушкой, значит она уже поселилась у своего нищего спасителя Дарли.
- Давай зайдем в эту бакалейную лавку и чуть подождем Дарли, - предложил Костя. - Он уже прочел лекцию о Кавафисе и с минуты на минуту появится у витрины.
В лавке витал густой аромат колониальных товаров, смесь табака, ванили, кофе и специй, выстроившихся у боковой стены в тугих открытых мешках ярких цветов. Мы присели за угловой столик, заказали кофе и погрузились в ожидание.
- По-моему, наша одежда пропитается духом востока настолько, что никакая химчистка не вытравит. Кстати, какой сорт маслин он купит?
- Итальянские "Орвьето". Давай и мы их купим и попробуем на вкус. Надо же узнать, на что он потратит последние деньги, отложенные на пальто для Мелиссы.
- Ничего особенного, - протянул я, выплюнув косточку. - У нас в магазине получше продаются. Знаешь, такие огромные, шпигованные креветками, еще с миндалем или огненным чили. Стоило бедную девушку из-за этой дряни лишать зимней одежды.
- Смотри, он уже стоит у витрины, вожделеет. Давай, заходи уже, все равно ведь купишь и съешь "обожженную солнцем темную плоть Италии".
В лавку робко вошел светловолосый мужчина в потрепанном плаще с истертым до белых залысин портфелем, протянул бакалейщику мятые купюры, полученные за лекцию. Толстяк улыбнулся, метнув лукавый взор на нас с Костей, ковырнул ножом жестянку и протянул ее доходяге. Тот пальцами выловил сразу три маслины и стал жадно с наслаждением жевать, жевать горько-соленые маслянистые ягоды, закатив глаза к пыльному закопченному потолку. В это время ноги отнесли его к соседнему столику и он медленно присел, не прекращая вылавливать, кидать в рот и жевать.
- Бедный малый! - произнес Костя. - Как оголодал-то! Может купить ему цыпленка с розмарином?
- Скорей всего это не голод, а приступ ностальгии по Европе. Ведь он в конце эпопеи все же удерет в Париж вслед за блондиночкой Клеа.
Я кивнул на витрину. Там, за пыльным стеклом, серебристой тенью встал огромный автомобиль. "Роллс-Ройс, модель Фантом-II, дворец на колесах, - пробурчал Костя, - мечта любого коллекционера".
Из лимузина, не выключив мотора, вышла Жюстин, влетела в лавку и нависла над жующим учителем английского. Ее грациозная фигурка, затянутая в лиловый шелк, отразилась сразу во всех зеркалах, вместо панелей покрывших вертикальные плоскости торговой точки. Только пожиратель маслин даже не обратил внимания ни на лимузин, ни на самую красивую и богатую женщину Египта. Тогда она порывисто вздохнула и произнесла слова, которые не могла не удивить литератора:
- Что вы хотели сказать этой фразой об антиномичной природе иронии?
Едок с раздражением оторвался от жестянки, пробурчал что-то нечленораздельное, потом заурчала Жюстин, взяла протянутую черную ягоду - и эта туда же! - сжевала и выплюнула в белоснежную перчатку, прямо маслиновая эпидемия какая-то...
- Слушай, она его сейчас уговорит ехать к Нессиму, - прошептал я. - А как же мы?
- Там, в лимузине есть два откидных задних сиденья. Если мы сейчас незаметно выйдем и займем свободные плацкартные места для прислуги, можем успеть к завязке шпионской интриги.
Не стоило нам волноваться - Жюстин так увлеклась ролью Маты Харри, настолько активно вербовала агента прикрытия, что выстрели у ее уха из пушки, она бы не заметила. Автомобиль въехал во двор огромного дворца из абрикосового туфа, в колоннах, анфиладах, портиках, бассейнах.
Мы следом за щебечущей парочкой поднялись по широкой лестнице, проникли в огромный зал, по лестнице, устланной ковром, поднялись в библиотеку со стеклянной крышей и не без труда разглядели под самым потолком худенькую фигуру самого богатого человека Александрии. Нессим весьма смутился появлением незнакомца, взял протянутую маслину, съел ее, проглотив косточку и вежливо заговорил с гостем об Италии. Жюстин торжествовала: она разом приобрела свежего любовника, прикрытие мучительной связи с Персуорденом, шпиона и агента прикрытия заговора.
Ночью мы с Костей прощались с Городом. Заглянули в парикмахерскую карлика Мнемджяна, в квартиру разбитного жизнелюба Помбаля, где одноглазый бербер Хамид укладывал на кровать его бесчувственного, после бурной вечеринки; в гостиницу к Персуордену, который, расплескивая джин, размашисто писал красными чернилами последнюю перед самоубийством книгу; в затхлую забегаловку, где взмокшая Мелисса, завершив танец живота, договаривалась с похотливым толстяком о посещении его квартиры что совсем рядом, за углом; наконец студию Клеа, самозабвенно рисующую портрет старого пирата Скоби, с тоской бросающую взгляд в угол комнаты, откуда выглядывает недописанный портрет Жюстин из того времени, когда невинная блондиночка была в неё влюблена. Наконец, уставшие до гула в ногах, успокоились за столиком кафе на набережной Корниш и, обжигаясь лепешками с хумусом, прихлебывая крепчайший кофе, не спеша разговаривали.
- Как ты думаешь, Костя, чем так притягивает этот "Квартет"?
- Думаю, тем, что мы легко узнаём в героях романа самих себя. Ты заметил, как мирно сосуществуют там бедные и богатые, европейцы и африканцы, христиане, мусульмане и оккультисты-герметики, старые и молодые, здоровые и больные. Как они уважительно относятся друг к другу, как помогают!
