Вениамин Андреевич стал путаться в словах.

– Не падать духом – это хорошо. А что за драка случилась на улице? Неприязнь на национальной почве?

– Нет, – Ленька замотал головой. – Это мы… из-за Гульджан подрались.

На лице следователя наконец промелькнуло подобие улыбки:

– Охотно верю, – произнес он. – Татарки красивые бывают, особенно в юном возрасте. Так все же что там сегодня случилось в актовом зале? Кто устроил провокацию?

– Не знаю, честно, – Ленька пожал плечами. – Я возле дверей стоял, а голос от окна раздался.

– А у окна кто стоял? – наседал следователь.

– Ученики и учителя нашей школы, – ответил за него Вениамин Андреевич. – У меня нет причин не доверять учителям. Скорее всего, какой-то подросток по глупости ляпнул. Мало ли что они на улице от взрослых слышат, товарищ следователь, сами понимаете. И где доказательства, что портрет Ста… что имущество испортил тот же самый человек?

– У тебя родители кто? – следователь опять обратился к Леньке.

– Мама в госпитале работает.

– Отец на фронте?

– Нет… Нет отца, – смял Ленька.

– Давайте отпустим мальчика, – опять вступил Вениамин Андреевич. – Голодный он наверняка, к тому же подрался…

– Ладно, ступай, – следователь бросил не Леньке, а куда-то в сторону.

Ленька, облегченно выдохнув, схватил со стула тужурку, устремился к дверям и, едва простившись, выскочил вон. Только за дверью он сообразил, что так и не взял у Вениамина Андреевича краску. Директор, скорее всего, эту краску бы дал, но как теперь возвратиться в кабинет? Это будет выглядеть подозрительно. Ленька застыл в коридоре у дверей кабинета, лихорадочно соображая, вернуться сейчас или подождать до завтра. Ведь в запасе еще завтрашнее утро…

Из-за двери меж тем доносились обрывки разговора:

– Отца у него в тридцать восьмом забрали по политической, мать сама из бывших, образование еще при царе получила в Петербурге, родственники в белой гвардии…

– Почему же их не сослали в Сибирь? Надо приглядеться к этой семье.

– А кто людей лечить будет? Фельдшер у нас на вес золота. И мальчик сообразительный, поздний ребенок, сами понимаете…

Каждое подслушанное слово ударами ледяных капель отзывалось в замершем Ленькином сердце. Значит, ничего не переменилось с тех пор, как учительница подрисовывала ошибки в его тетради. Сын врага народа – это теперь навсегда, и никого не интересует, что он сам ощущает себя этим народом в целом и конкретными людьми по отдельности – рабочими судостроительного завода, красноармейцами, отправляющимися на фронт, ранеными, которых мама выхаживает в госпитале, даже обритой наголо Гульджан, – и что если потребуется, он готов всего себя отдать фронту, победе, раненым бойцам. Хотите – вот возьмите у него кровь, всю до последней капли, не жалко. Только в том-то и дело, что кровь у него не пролетарская, не красная… И вновь чувство смутной вины перекрыло подступившую черную обиду.

А в чем же был виноват его папа?..

Опомнившись, Ленька отпрянул от дверей. Ведь если его здесь заметят, непременно скажут, что шпионил, подслушивал, готовил очередную провокацию, сын врага народа! Хотя он действительно подслушивал, но – невольно. А это не считается. Но кто там станет разбираться: вольно или невольно, считается или не считается, подслушивал – и все! Натянув шапку на глаза, он выскользнул во двор. Темный двор опустел, жизнь выдавала свое присутствие только легкими дымками из труб на той стороне улицы, а левее школы, возле самой Волги, горели огни судостроительного завода. Работа на нем не останавливалась ни на минуту, и ритмичный производственный гул успокаивал, убеждал, что все, в конце концов, образуется. Когда-нибудь. Непременно. И Волга дышала подо льдом спокойно, мощно. Очень странно, но он почти это слышал, и «гад морских подводный ход» тоже слышал.

Ленька шел темными улочками, вдоль которых за щербатыми заборами едва проглядывали силуэты деревянных домов с мезонинами и скрюченные ветви деревьев, прихваченные инеем в попытке зацепиться за самое небо. И еще этим фиолетово-чернильным вечером сквозило в морозном воздухе не то что отчаяние, а какое-то здоровое природное озлобление, внутри которого таились до поры могучие природные силы, зреющие для свершения мировой судьбы, если таковая, конечно, существовала. Да как же! Если озадачиться рассуждением на тему «слезы ребенка», о которой на уроке литературы говорили, что советская власть делает все возможное, чтобы эта слеза не пролилась, и что все дети у нас будут счастливы, даже те, у которых погибли родители, потому что жить при советской власти – само по себе счастье… Но ведь он все равно плакал – оттого, что его папа не на фронте, а в лагере как враг народа, хотя ведь папа заведовал аптекой для лечения этого самого народа, так как же мог ему вредить?.. Но если эта его слеза пролита не только для него, но для свершения мировой судьбы, значит, получается, что и для свершения его же собственной судьбы. Неужели действительно в мире необходимо малое зло для того, чтобы предупредить какое-то иное, великое зреющее зло? А может быть, то, что люди принимают за зло, вовсе таковым и не является. Вот ведь минус тридцать пять градусов – это для людей мороз, а где-нибудь на планете Сатурн – очень даже жаркая температура… И если еще порассуждать о том, что такое подлинное единство советского народа, то разве он не прав, ощущая себя одновременно красноармейцами и ранеными, и Гульджан и даже Шишмаревым? Но тогда разве он не причастен к порче школьного имущества? Значит, не напрасно его допрашивал офицер НКВД. Хорошо. Но разве сам офицер – не часть того же самого советского народа? Следовательно, и он тоже каким-то незримым образом причастен к порче этого самого школьного имущества…

Ленька не знал, что в тот самый момент, когда следователь НКВД Зарипов беседовал с ним и с Вениамином Андреевичем в директорском кабинете, то есть с шестнадцати ноль-ноль до шестнадцати-сорока, именно в этот промежуток времени прямо в опорном пункте милиции города Затон был варварски порезан портрет Владимира Ильича. И сделал это явно не Ленька и не сам Вениамин Андреевич, хотя и на него подозрение, естественно, пало. Антисоциальный элемент Шишмарев Дмитрий Аркадьевич в это время как раз находился на смене, причем ни на минуту не отлучался с завода, что было подтверждено документально. Так что пыл следователя НКВД Зарипова, который поначалу рьяно принялся за дело, сдулся, увял, застыл на стадии предварительного дознания и развеялся в воздухе. Как некогда, по мысли затонского пионера Леньки, развеялась и сама таинственная Орда.

Вредителей так и не нашли. А новогодний праздник в школе все-таки состоялся. И Ленька пришел на него в фуфайке, поверх которой мама пришила пару ложек и вилок, жестяную кружку, три сухарика на веревочке, варежки на резинке, штопаные шерстяные носки, сложенный треугольником тетрадный листок, старый кисет, три пузырька из-под йода и медицинский шприц, а через плечо, поверх всего этого богатства, был перекинут обрывок простыни с четкой надписью: «Все для фронта». И Вениамин Андреевич, который и выдал Леньке краску с утра для изготовления этой надписи, торжественно вывел его вперед, перед всеми ребятами и, положив руку на плечо, произнес:

– Вот теперь, с такими бойцами, учитывая всеобщий боевой подъем, мы в наступление перейдем и немца погоним. И мы обязательно победим, ребята!

И в этот момент все ему безусловно поверили. Наверное, даже тот человек, который только вчера сомневался: «А ну как немец с Дона попрет?».

Вениамин Андреевич торжественно вручил Леньке главный приз: кулек настоящего сахара. Ленька стоял под елкой с этим кульком и думал, как странно, что под Новый год не его желание сбылось, а Гульджан – это же она хотела получить целый мешок сахара. Ну, маленький мешочек, ладно. Но если это ее небольшое желание сбылось, значит, и его желание когда-нибудь обязательно сбудется. Пусть не скоро, но война все-таки кончится. И коммунизм наступит. И в магазинах будет этого сахара – завались.