Никита махнул рукой и вышел, не попрощавшись. Алиби у Стасюка было железное: автобус ходил в совхоз через день.

Добравшись до дому, Никита столкнулся у калитки с Митькой.

– Стасюк в совхозе, – сообщил Никита. – Выходит, не он.

Митька в ответ промямлил, что наконец собрался в город.

– Я думаю, может, еще в гарнизон наведаться? – вслух подумал Никита.

Мать прошла мимо с надутым видом и зло выплеснула воду в канаву:

– Напраслину только не городи. При деньгах человек воровать не станет.

– От денег как раз вся жадность, – возразил упрямо Никита. – Поеду в гарнизон, разворочаю голубятню, жирных голубей на волю пущу!

– Не пойман – не вор! – вступился дед. – Обожди, не глупи, Никита. Авось вор себя чем выдаст. Домашнее ворье на мелочах горит!

Никиту удивило всеобщее спокойствие, безразличие даже к судьбе его крылатого друга. Он закрылся в комнате, долго лежал, уткнувшись в подушку, потом от бессилия плакал.

Дни стояли дырявые: в пространстве жизни из-за отсутствия голубя зияла дыра. Примерять себя к ущербному миру было все равно, что влезать в разорванную рубаху: неуютно и холодно.

Во дворе под деревом Митька писал Зойкин портрет. Он все-таки купил в городе пастель, над которой теперь дрожал, не позволяя никому даже пересчитать цвета. Никите ни пастель, ни сам портрет не были интересны.

Зойка сидела в плетеном кресле, сложив на коленях руки. Она казалась совсем взрослой. Ее также мало интересовал портрет – позирование занимало время неизвестности: Шаповалов не явился на встречу и больше вестей не подавал. Митька подыгрывал ее тоске, беспрерывно нудя о том, что «ейный хахаль» – человек непорядочный, к тому же лишенный тонкости чувств.

– Она воображает, – он рассуждал о Зойке в третьем лице, – что офицер – это собрание достоинств. Если человек родину защищает, так он и частной жизни – пионерам пример. Ха-ха! Родину защищать – это просто профессия. Вот как, например, портреты писать – тоже профессия. Только художнику еще изобразительный талант нужен. А в военное училище по внешним данным берут. Умеет человек товарища отходить по морде – значит, пригоден! Погоны-то не за моральные устои даются…

Зойка думала, до чего же Митька человек занудный, походящий брюзжанием на собственного деда. Позировать ему было скучно. Она считала про себя трубы завода, потом доски забора… Потом ее разморило и потянуло в сон. Она откинулась в кресле, над ухом ее жужжала липучая муха, звуком сливаясь с Митькиной болтовней…

Никита подошел, пристроился за плечом у Митьки, наблюдая, как скользят по листу мелки.

– Шаповалов пропал? – спросил он не злорадно, но с жесткой уверенностью. – Вот тебе, Зойка, и материальные предпосылки, как говорят на истории…

Дальнейшие его рассуждения казались тоже очень занудны. Если бы не дрема, Зойка бы возмутилась, почему эти двое учат ее жить. Никита клеймил Шаповалова за коварство, называя его козлом. Грозился поотшибать рога:

– Он еще копыта откинет!

– Он больше не появится, – твердо заключил Митька.

– Появится! – Зойка стряхнула дрему.

Солнце покинуло зенит и пряталось теперь за кронами, пробиваясь сквозь листву размазанно-желтым, сотней световых родников.

– Это он птицу украл, – сказал Никита.

– Ничего не украл! – Зойка вспылила. – Мало ли в округе ворья?

– Что ж тогда к тебе не приходит?

– Интерес потерял, – пояснил Митька. – Мало ли в округе девчонок?

– Он не появится, Зойка, – сказал Никита.

– Он не появится, – повторил Митька.

Над головами, над крышами, над дырявыми кронами очередью выстрелом раздалось хлопанье крыльев.

Люди внизу притихли и одновременно повернули головы на знакомый звук.

Птица, стартовав с голубятни, взмыла высоко в небо и пошла писать большие круги, постепенно сжимая их книзу, – к центру мира, где, в растерянности онемев, сидели под деревом люди. Голубь, подпархивая, исполнял в воздухе приветственный танец. То исчезал за кронами, то являлся вновь – черным силуэтом против солнечного родника, как посланец небесного судьи…

– Крутолобый, – тихо сказал Никита.

Крутолобый нырнул вниз, к хозяину, успокоился на плече Никиты. Голова и кончики его крыльев были покрашены черным.

– Это не крутолобый, – возразил было Митька.

– Ага, рассказывай! Еще бы зеленым намазали, дураки. Будто я его не узнаю! Будто кто еще так летать умеет! Крутолобый! Ах ты, мой бедный преданный друг!..

Вечером со всего поселка мальчишки бежали к клубу смотреть драку. Стайка пацанов пронеслась через Никитин двор, возвещая попутно:

– Офицер Стасюка бьет! Стасюк офицера обманул!

Никита поймал пробегающего мальчишку:

– А ну-ка, подробней!

– Некогда! Не успею, пусти!

– Выкладывай скорей – отпущу!

– Стасюку офицер морду бьет. Пусти, драка кончится!

– Нет, погоди!

– Ворюга этот Стасюк! Чужого голубя офицеру толкнул. А тот возьми да слиняй!

– Много небось денег взял?

– Ой, много! Всю зарплату офицер на голубя просадил – и ни денег, ни голубя!

– Ну, беги!

Мальчишка дал стрекоча, вздымая ногами желтую пыль.

– Ха! – Никита хлопнул по коленке ладонью. – Пойти, что ли, и мне. Стасюку добавить.

– Не ходи, – серьезно сказал Митька. – У Стасюка кастет. Я сам видел. Он, верно, Шаповалову уже башку разворочал.

– Что, думаешь, я испугался? Кастет-кастет! Плевал я на кастет! – Он договорил уже у забора, потом побежал.

– Не ходи туда! Не ходи! – Митька пустился следом. Бегал он плохо, но кое-как поспевал, задыхаясь, все повторял прерывисто: – Не хо-ди! Не хо-ди!

Стасюк лежал на траве у клуба с заломанными за спину руками, которые выкручивал Шаповалов:

– Я тебе покажу кастет! Не вернешь денег – я тебе разрисую внешность! Я тебе заново харю слеплю – кастетом по переносице!

– Я же предупреждал! Я сразу предупреждал, что улетит – жить не станет. Надо было маховые подрезать!

– Деньги гони!

– Ну, нету сейчас. Я истратил! Говорю – только половину могу.

– Нет, ты мне всю сумму вернешь!.. – Шаповалов занес руку, чтобы ребром ладони рубануть Стасюка по шее.

– Стой! – Никита выдернулся из толпы. – Стой, погоди!

Шаповалов оглянулся: кто это там еще. Но в сумерках не было видно лица.

– Оставь! – выкрикнул Никита.

Шаповалов наконец узнал его. Он ослабил хватку рук, потом, догадавшись, чего хочет Никита, поднялся:

– На! – Шаповалов сплюнул и отошел в сторону, под деревья.

Стасюк полулежал, приподнявшись на локте, затравленно глядел на Никиту.

– Встань! – скомандовал ему Никита.

Стасюк медленно встал, не отрывая глаз от лица противника.

– Что, бить будешь? – тихо спросил он.

– Драться будем, – ответил Никита. – Я не паскуда: лежачего не ударю.

– Это не я голубя украл, – неожиданно сказал Стасюк.

– Не ты, ха! Признался бы – все честнее!

– Это не я, – повторил упрямо Стасюк. – Я просто договорился: за голубя – половину суммы. Если он украдет.

– Украдет! – хмыкнул Никита. – Да кто еще, кроме тебя, украдет?

– Твой друг, – сказал Стасюк.

– Какой еще друг?! – Никита пошел в наступление, сжав кулаки. – Ты на других не вали, за это особый счет!

– Митька, твой друг, вот кто! – выкрикнул Стасюк. – Он краски хотел купить!

Никита остановился. Замерла и толпа наблюдателей.

– Пускай признается! – спасая себя, продолжал Стасюк. – Комсомол! Вы такие, вы любите правду! Пускай расскажет, как мы договорились: ему краски, и чтобы Шаповалов не крутил с Зойкой!..

– Драка кончилась, – сказал из толпы мальчишка. – Очень жаль.

– Митька! – Никита крикнул в последней надежде-отчаянии…

Сумерки прорезал нарастающий самолетный гул. Птичий собрат набирал высоту, превращая творящееся внизу в кадр немой хроники. Люди пытались еще что-то сказать друг другу, но их не было слышно: гул самолета заглушал целый мир.