Путь назад отметил внутренний мотивчик: скорей, скорей! Матвей торопил солнце, которое отнюдь не спешило, прилепившись оранжевым диском к окну. Он судорожно глотал чай, отмечая версты шагавшими за окном столбами. Внезапно у самой насыпи мелькнул мужик, засевший со спущенными штанами под кустом, как заяц, застигнутый врасплох, не в силах сдвинуться с места. Матвей поморщился: казалось так, что эта некрасивая, но вместе с тем смешная сценка имела отношение к нему. Как будто это он сам затаился в кустах, на позор честному народу.

Потом, едва соскочив с поезда, Матвей пустился вприпрыжку по темным переулкам, как мальчишка, спешащий на свидание. Видели бы его сейчас Федька с Ленкой! Сердце зашлось при одной этой мысли, и он остановился возле фонарного столба перевести дух. Летней ночью в городе все же было некоторое движение. Гуляли припозднившиеся парочки, откуда-то издалека донеслась вспышка хохота. Матвею вспомнилась бессонница летних ночей его юности, и на какой-то миг показалось, что жизнь для него еще впереди, как будто он до сих пор и не жил, а только готовился жить.

Из-за угла вынырнул милицейский «газик». Машина притормозила, из нее вылез парнишка в форме, но Матвей не ощущал тревоги, пока юный милиционер не дернул его за рукав:

– А ну пошли!

Матвей успел подумать, что этот парнишка, кажется, совсем недавно учился в их школе…

– Я учитель математики! – Он пробовал объясниться, тогда из «газика» выпрыгнули еще двое юнцов в форме. – Ребята, вы бы лучше пьяных ловили…

– Полезай в машину, пьяная рожа!

Дубинка ткнулась в спину коротко и зло, родив впечатление электрошока во всем теле и в мыслях, как будто кто-то щелкнул рубильником в мозгу. Тогда нахлынула абсолютная пустота, почти адекватная смерти, и Матвей понял, что для него все действительно кончилось: любовь, надежды и доброе имя… Осталось бессилие сопротивляться вихрю.

В отделении милиции у него отобрали портфель, деньги, документы… Матвея это все не очень-то беспокоило. Главное, что у него отобрали дневник, которому он доверил то, что никогда не сказал бы никому из людей, – именно поэтому, во избежание случайных глаз, он всегда носил его с собой. И теперь, сидя за решеткой, Матвей представлял, как туповатый лейтенант милиции, приросший к стулу раскормленным задом, смакует, похохатывая в усы, самые темные тайны его души… Боже, как глупо все кончилось!

Сокамерник его, насупленный грузный мужик, то и дело сморкался, издавая паровозные звуки.

– Я тут по ошибке, – в паузе высказался Матвей, надеясь, возможно, на сочувствие.

– Посидишь да выйдешь, – отрезал мужик. – Я вон на свет родился по ошибке. Мамаша ошиблась, а мне теперь маяться.

– Зачем вы так говорите? Жизнь – дар… – Матвей осекся, почти физически ощутив на шее веревку.

– Учитель, что ли? – хмыкнул мужик.

Матвей кивнул:

– С конференции возвращался ночным поездом, а они… – Отчаяние поднималось в груди огромной тугой волной.

– Ну, считай, карьере твоей хана. Эти ребята накатают телегу, будто задержали тебя за пьяный дебош…

Удавка на шее ощущалась все явственней. Дыхание перехватило. Матвей захрипел, силясь хлебнуть воздуху, и, рванув ворот рубашки, рухнул на пол.

Распахнув глаза, Матвей увидел яркий свет и обрадовался тому, что наконец умер. Потом слух различил голоса, потом явилось лицо в маске. Тогда Матвей понял, что он в больнице. Следующая мысль была о дневнике. Накативший ужас заставил его издать громкий стон. Лицо в маске приблизилось:

– Больно?

Матвей едва шевельнул сухим языком:

– Жить…

– Жить будешь!

Он слегка мотнул головой:

– Жить… больно.

Приходила Марина и молча садилась возле его койки. Он ничего не говорил ей, она думала, наверное, он не в силах, и не требовала ничего. Матвей понимал, что он и не сможет с ней объясниться, что слова предадут его. Поэтому он решил написать ей письмо: «Теперь ты все знаешь. Я не трус и готов перенести любой позор, потому что лгать больше не могу. Да я ничего особенно и не скрывал, ведь все унижения вытравили былое чувство нежности и любви к тебе. Но – у нас с тобой дети. Я всегда был с детьми, они меня понимали и видели мои страдания. Вот и решай сама: если тебя это устраивает, будем жить дальше, если нет – разойдемся…»

Матвей знал, что последней фразой предает Любовь. Что нужно было бы разрубить этот узел раз и навсегда именно сейчас. И что, может быть, именно потому и случился с ним инфаркт: сердце не вынесло мучительного раздвоения. Он спрятал письмо под подушку в странной надежде – повременить, оттянуть?

Марина снова сидела возле его койки, и в спокойном, ровном взгляде ее Матвей прочел что-то новое. Наконец она смирно тронула его руку.

– Что? – Матвей прервал молчание.

– Я беременная. Уже семь недель.

– Ты… Ты специально подстроила это?!

– Нет. Это все ты, ты.

Семь недель! – дата была бесспорна, ведь он сам считал недели и дни с того рокового вечера, когда хотел прервать биение пульса и когда новое преступление спасло его. Зачем это, зачем? – слезливый упрек Марины достиг ушей злого рока. Какая издевка судьбы! Матвей нехорошо хохотнул:

– Я не люблю тебя!

– Еще можно сделать аборт. – Она ответила бесстрастно, как о засолке капусты. – Я только не знаю, сколько это стоит.

– Деньги возьмешь из той суммы, которую мы на холодильник копили. Хоть все забирай.

Она ушла, а у него в голове роились мысли какие-то бытовые, не те, что до инфаркта. О том, например, что Катеньке ко дню рождения обещали новую куклу. И совсем спокойно он прикинул, что еще одного ребенка им в любом случае не потянуть, так что развод – не развод…

Потом заходили Ленка и Катенька, пару раз навещал Федор. Матвей разговаривал с ними вне всякого чувства вины, просто радуясь встрече. Ему уже разрешали гулять в сквере возле больницы, и, провожая до ворот Марину с детьми, он поймал себя на случайной мысли: «Вот идут моя жена и мои дети» и внезапно захотелось их всех обнять. «Что это я?» – Матвей тут же себя одернул. Красное платье Катеньки трепетало радостным флажком, Ленка со спины выглядела угловато, неженственно, Марина шла грузно, пришаркивая. Наблюдая за ней, он убедился еще раз, что не любит ее, но явная ее некрасивость вдруг проняла до слез. Матвей только сейчас осознал, что во время его болезни Марина ничем не попрекнула его. Ни разу. А ведь она приходила каждый день, носила ему еду, чистую одежду… Она назло исполняла свой долг? Наверняка назло! Вот: ты сорвался, а не я. Я-то чистенькая!

Матвей долго бродил по скверу, похлестывая в досаде прутиком по ноге. Лето парило. Больничная обстановка выпадала из общего праздника природы. Он втайне завидовал серым воронам, которые были свободны в передвижении, любви и смерти. Ведь он мог умереть уже дважды. Но вот продолжал жить.

Еще как-то навестил директор школы, принес ватрушки, что вообще плохо вязалось с его обликом. Директор настроен был доброжелательно, сказал, что в курсе милицейской истории и что никто не думает осуждать Матвея. Журба только не понял, осуждать – за привод в милицию или за историю с Любовью, о которой, должно быть, известно всей школе? Или все-таки Марина молчит про дневник? Матвей плохо слышал, что там еще говорил директор про какой-то новый сборник задач, его мысли крутились вокруг Любови. Она ни разу не навестила. Правда, в самом начале прислала нейтральную записку, вроде скорей поправляйся и т. д., что принято писать в таких случаях. Может быть, боялась, что записка попадет в чужие руки, а может… ну кто он ей, в самом деле? Теперь еще эта болезнь. Иногда Матвей ощущал себя стариком-инвалидом, которому только и остается, что тихо доживать свои дни, радуясь успехам детей или случайным ватрушкам. Про Маринину беременность думать совсем не хотелось, да он и полагал, что жена давно решила вопрос, она ведь больше ничего не говорила об этом.

Лето уже догорало, когда Матвея выписали. В тот день хлестал сильный дождь, наверное, поэтому дома казалось уютно. По ощущению это выглядело именно возвращением, как будто он долго странствовал и вот наконец его встречает семья… Он глотал домашнюю еду, не совсем понимая, как себя вести с женой. Настаивать на разводе? Но есть ли теперь повод? Вечером, ложась спать, он ненароком кинул взгляд на ее бесформенную фигуру, полускрытую сорочкой, и не заметил особенных изменений.