На этой победной ноте день покатился к закату. И столь же ярко, как и прошлым вечером, пылало небо над городком, подкрашивая белокаменные стены монастырей, проявляя цветность горнего плана. Вечер выдался сухой и теплый, и была в нем будто какая-то недосказанность или даже загадка. То есть в такие вечера должно непременно что-то случаться, именно неслучайное. Поэтому каждый будничный взгляд или мимоходом брошенное слово обретали некий тайный смысл. И Верочка по пути из булочной прислушивалась к тому, что творилось вокруг нее, как почти беспричинно смеялись дети и как громко ругались пьяницы на скамейке через дорогу в невозможности откупорить бутылку без штопора. И невольно ей в голову лезли мысли о том, что ни один человек в детстве, верно, не мечтал вырасти и стать пьяницей, однако они откуда-то да берутся. То есть легкое избавление от насущных забот перевешивает все прочие мотивации, и может быть, прав Тимур Петрович, что некоторые понимают свободу как возможность не работать и при этом пить, а ничего другого уже и вовсе не воспринимают. Потому что те же пьяницы некогда учились в школе, читали Пушкина, проходили Куликовскую и Полтавскую битвы, закон Авогадро… ну и куда все девалось? В какой момент выветрилось из головы навсегда? Или изначально там не укоренилось, поэтому и выдулось вместе с алкогольными парами?.. И от этих мыслей гулять Вере сразу расхотелось, вдобавок пьяница выпустил длинную матерную очередь, которая прошила ей спину, как из пулемета. И дома она даже невольно проверила, не осталось ли на пальто дырок.
Потом, следующим утром уже, она сообразила, что очередь и была подсказкой, которую она проигнорировала как чрезвычайно неприятную – это во-первых. Во-вторых, подсказка шла вразрез с ее настроем на торжество жизни и хоть какой-то логики, потому что должна же быть в реальности логика, иначе это сон, а не реальность.
У нее был первый урок в девятом «А», и она успела заметить, что на Твороговой надеты шерстяные лосины, которые безобразили ее так же, как и джинсы. Живот, правда, был подобран и аккуратно запечатан под плотную ткань, однако прочая география вырисовывалась довольно отчетливо, и Вера подумала, что лосины – только небольшая уступка и что по сути ничего не изменилось. Потому что если заставить девочку вторично раздеться на педсовете, то это будет уже отдавать безумием. А какие еще возможны санкции?
Урок протекал на редкость удачно. Не слышался шепоток с задних парт, в ученических глазах даже сквозило какое-то подобие интереса, по крайней мере слова ее не гасли в пустоте, как это не раз случалось поначалу, когда она не чувствовала класса. Ей даже захотелось улыбнуться, потому что в актовом зале на стенде уже висели работы Кустодиева, а значит, что-то слегка сдвинулось, забулькало в болотце жизни. И она даже собиралась рассказать ученикам о том, как в голодном восемнадцатом Кустодиев рисовал купчих. Нет, она бы сперва задала ребятам вопрос: вот как вы думаете, почему человек на фоне разрухи вдруг живописует дородных румяных женщин. Ведь в этом вся суть недостижимого идеала женской красоты…
Дверь класса приоткрылась мягко и вкрадчиво, и некто шепнул в образовавшуюся щель тихо, как сквозняк:
– Вера Николаевна!
И от его вкрадчивого голоса на секунду опять возникло ощущение сна.
Она подошла к двери, за ней обнаружился Тимур Петрович, который столь же приглушенно прошелестел: «Екатерина Алексеевна хочет вас видеть».
– Хорошо, после урока…
– Нет, немедленно. Дайте какое-нибудь задание.
Пожав плечами, Вера вернулась к классу.
– Ребята, вот что. Мне срочно придется отлучиться. А вы пока подумайте над типами женской красоты в разные периоды истории, – и, заметив недоумение на лицах, она попыталась объяснить. – Мы потом с вами поговорим об этом, там в параграфе двенадцать кое-что есть об этом, почитайте…
Она вышла из класса почти пятясь, предчувствуя что-то чрезвычайно недоброе. Екатерина Алексеевна стояла у окна в коридоре с мертвенно-бледным лицом, и вся ее поза выражала царственный гнев.
– Это провокация, – прошипела Екатерина Алексеевна малиновыми губами. – Что вы себе позволяете?
– Простите, вы о чем? – Вера спросила на удивление спокойно, действительно не понимая, о чем речь и что же такое она совершила, чтобы из-за этого прервать урок.
– О вашей выставке. – Голова Екатерины Алексеевны нервно дернулась. Это означало, что она едва сдерживается, чтобы не повысить голос. – Кустодиев откровенно смеялся над русским человеком!
– Да Бог с вами, Екатерина Алексеевна. – Вере все же удалось ответить столь же ровно. – Кустодиев любовался чисто русской красотой…
– Кустодиев давал почувствовать самодовольство и косность русских людей! – некрасиво взвизгнула Екатерина Алексеевна. – Их мелочность и бахвальство!
– Я вас откровенно не понимаю, Екатерина Алексеевна! – Вера не собиралась сдаваться. В этот момент она как раз поняла, что Екатерине Алексеевне претит вовсе не Кустодиев, а своеволие, вот что! – Кустодиев умел видеть красоту там, где другие ее не замечали, может быть. Или почему-то почитали за самодовольство…
– Это вы мне сейчас так нахамили? – оборвала Екатерина Алексеевна.
– Это я вам сейчас вежливо ответила.
– Не смейте мне перечить! – Царственный перст с каплей рубиновой крови рассек воздух перед лицом Веры. – Вам придется ответить за свою дерзость!
Екатерина Алексеевна грузно, неспешно развернулась и прошествовала коридором к лестнице, даже не обернувшись. Спина ее выражала какую-то непоколебимую уверенность… в чем? В собственной правоте? Но если человек прав, он просто прав, и все. И не жаждет наказать того, кто не прав.
Кустодиева сняли. «Купчиха за чаем» валялась у школьного крыльца под секущим дождем, ей кто-то успел пририсовать усы. На место Кустодиева спешно повесили картины передвижников, которые даже не пришлось распечатывать на принтере: они много лет хранились в школьном изобразительном архиве, по ним писали сочинения… Вере сделалось как-то все равно, но только странность еще упорно продергивалась такая, почему школа чересчур лояльна к передвижникам. Разве они не изображали русского человека в нищете и убогости, разве не принижали его достоинств? Можно было бы поговорить об этом на педсовете, который был назначен по случаю происшествия на пятницу, в последний предканикулярный день. Однако говорить не имело смысла, так как все наверняка было решено заранее.
Что все?
С безразличным настроением Вера шла на педсовет знакомой с детства дорогой, вдрызг расквашенной внезапно грянувшей оттепелью после крепких заморозков. И на ее резиновые сапоги с ромашками налипали комья жирной грязи – в другой обуви было не пройти и ничтожного расстояния. В утренних сумерках фигуры пешеходов в болоньевых куртках с капюшонами выглядели абсолютно одинаково, и Вера плыла вместе со всеми, влекомая вперед течением трудовых будней, больше не в силах сопротивляться потоку.
В школьном дворе крутился Огонек в надежде ухватить если не лакомый, то просто съестной кусок. Вера еще задержалась на крыльце под козырьком на некоторое время в нежелании сталкиваться с Екатериной Алексеевной, силуэт которой уже маячил в окне – она по обыкновению своему встречала учителей в гардеробе, напутствуя на грядущий день. Огонек короткими перебежками, поджав куцый хвостик и слегка поскуливая под мелким нудным дождем, перемещался от крыльца к столярной мастерской во флигельке и обратно, потом все-таки заскочил в столярку – дверь была приоткрыта – и затаился в надежде обогреться или хотя бы переждать дождь.
Вскоре из столярки появился Тимур Петрович, и Вера невольно вздрогнула – уж очень походило на то, что Огонек только затем и шмыгнул во флигелек, чтобы превратиться в Тимура Петровича. Однако подозрение тут же перебило зрелище деревянной лавки, которую Тимур Петрович нес на плече и которая прежде стояла в учительской – ее еще просила подстрогать Екатерина Алексеевна. Самое главное, что это был не просто исторический экспонат для коллекции школьного музея – это была лавка для порки, которая использовалась по прямому назначению лет сто пятьдесят назад, именно это Вера только что поняла. И еще сильно смахивало на то, что подстрогали лавку-то неспроста, а именно к грядущему педсовету. Однако Вера покорно последовала за Тимуром Петровичем в школьный вестибюль. И массивная дубовая дверь плотно затворилась за ней сама собой, влекомая инерцией и собственной тяжестью, отрезав от Веры сильно потрепанный непогодой кустодиевский пейзаж с кровавыми брызгами рябин, синей будкой булочной и монастырскими стенами – крепкими, как само послушание.
