Пытаюсь воспринять это известие так же спокойно, как о нем было сообщено, и не могу. Начинаю представлять эту самую внучку, и в голове вертится черт знает что.

Нас принимают (громко сказано) — встречают во дворе. Сажают за стол, сбитый из крепких, выскобленных, как корабельная палуба, досок. Начинается чаепитие. Вместе с кипятком из самовара льется бесконечный поток разговоров. Тетка сетует на запоздалое цветение кустов, на погоду, при этом не забывает сообщить, что меня надо усиленно кормить. Хозяин, дядя Миша, степенно кивает, отхлебывая обжигающий нёбо чай, а хозяйка издает печальные вздохи. Я внимательно изучаю струящийся из чашки пар. Струйки его колышутся и завиваются словно февральская поземка. Внучки нет. Может быть, тетушка придумала эту самую внучку. Просто так, чтобы мне было чем занять свою фантазию и чтобы я мог слушать сельскохозяйственные и метеорологические беседы стариков. Но зачем? Старики, в общем–то, не вредные, не пристают с идиотскими вопросами о школьной программе и о планах на будущее.

Неожиданно хозяйка, отряхнув с груди невидимую пыль, извещает о главной беде нынешнего года. Оказывается, все дело в тле. На огороды накинулась тля.

Тля. Тля. Это слово чем–то привлекает, оно мне даже нравится, хотя само злостное насекомое я еще не видел. Интересно — существо, носящее это имя, не видел, а слово знаю.

У входа в сарай висят старые брюки п куртка. Они принадлежат дяде Мише, я знаю это точно, потому что они хранят форму хозяина.

«Тля в зелененьком кафтане». Откуда эти слова? Я уже не слушаю разговоры стариков — развлекаюсь с крошечным уродцем «ля» («ля» — это тля, лишенная твердой основы «т»).

Приставляю к ля разные буквы. Получается что–то похожее на песню: «К-ля, м-ля, ф-ля, ш-ля». Маленькие уродцы прыгают, веселятся и распевают на все лады. Молчит только «для». Он слишком много значит.

Внучки нет и нет, мы сидим за столом квартетом. «Ля» скачет по всему алфавиту, как по клавишам рояля.

На крыльце дома появляется невысокая белобрысая девчонка в клетчатом сарафане и блекло–розовой кофте. Подходит к столу и здоровается с тетей Аней. Затем поворачивается ко мне.

— Его зовут Сережей, — кивая в мою сторону, говорит тетушка.

— А меня Катя, — словно отссчзя ка вопрос, четко произносит она и протягивает руку.

Я пожимаю ее маленькую ладонь и опять ничего–не успеваю сказать, потому что за меня это делает тетушка.

— Я рассказывала ему о тебе, он тоже вот…

Но ее непрошеные словоизлияния Катька прерывает самым неожиданным образом:

— Мы пойдем гулять, — заявляет сна. В ее голосе мне слышится не столько вопрос, сколько утверждение.

Наши родственники соглашаются. Мы с Катькой сразу же становимся союзниками и стремглав бросаемся прочь.

После той первой прогулки моя дачная жизнь меняется. Конечно, она остается дачной, но исчезает скука.

Уроки я делаю до обеда, потому что знаю — после еды пойдем с Катькой в лес. Доберемся до большой лесной дороги, которую все местные, как утверждает Катька, называют Петровской. Катька обязательно найдет очередной обломок старого кирпича, припорошенного рыхлой плесенью мха, и будет уверять, «что он попал сюда еще во времена Петра Первого. Она присядет, выковырнет из земли рыжий комочек спекшейся глины, вскинет голову и торопливо выпалит:

— Это еще одно подтверждение того, что дорога сделана в те годы. Не веришь? Но это же старинный кирпич, посмотри.

Я смотрю и согласно киваю, хотя никаких отпечатков времени не вижу. Словно понимая это, она продол–жа ет:

— Ты ведь видел мосты, видел, какие они ужасно большие, какие там ужасно гигантские бревна…

Я улыбаюсь и согласно киваю. Это ее успокаивает.

В первую же нашу прогулку Катька рассказала мне об ужасно старых мостах и ужасно больших бревнах.

Привела меня к ним, но ничего ужасного я не заметил. А вскоре привык к тому, что все необычное Катька называла ужасным. Были ужасно высокие и желтые сосны, ужасно голубое небо, до ужаса темная вода в реч;:е и холоднаяп роднике.

К ужину я теперь опаздываю, но тетушка мент за это не пилит, не впадает в унылые, как зубная боль, рассуждения о вреде поздних возвращений домой, от которых родители бы не удержались.

Как всегда, я застаю ее на веранде. Оглядев меня, запыхавшегося, обычно она делает это приподняв очки, тетка встает, закрывает книгу (обязательно заложив нужную страницу пожелтевшим до ветхости папиросной бумаги листком календаря), уносит ее в комнату. Возвращается тетушка с двумя тюками, похожими на азиатские тюрбаны. Это завернутые в махровые полотенца кастрюли с ужином. Она долго рассматривает ткань. В тетушкином спокойствии и точных, словно заученных движениях есть что–то от уверенности циркового иллюзиониста.

Мне становится нестерпимо радостно.

Время остановилось: Катька уехала.

Накануне вечером сказала, что задержится самое большее на неделю. «А если на две?» — подумал я.

Дни теперь становятся ровные, правильные и длинные, как школьная указка. Я слоняюсь по улице, и мне кажется, что я напоминаю унылое хоботатое животное, от которого произошло само это сказуемое — слоняться. Порой мне кажется, что и само животное («с» — загнутый хобот, «л» — передние ноги, «о» — живот, а «и» — задние ноги) выйдет навстречу мне из–за поворота.

Мой маршрут тянется от теткиного — теперь уже можно говорить нашего — дома до Катькиного. Чтобы не примелькаться ее родственникам, непрестанно копающимся в огороде, то и дело покрикиваю на Прошу. Публично, нарочито громко обвиняю его в непослушании, щелкаю карабином на поводке. Пес теряется и в конце концов перестает понимать, что происходит. Он то садится, то встает, то кружит вокруг меня. Затем тяжело опускается на землю, кладет па вытянутые лапы голову, п мне начинает казаться, что сейчас из его глаз хлынут слезы.

Между прогулками — уроки.

Проша остается с теткой на крыльце. Она рассказывает ему о своей жизни и своих проблемах. Ему в ответ сказать нечего — так полагает тетушка. Им, оставшимся па крыльце, хороню. А я делаю уроки.

Высчитываю, с какой скоростью ехали п какое расстояние преодолевали пешеходы и автобусы. Вставляю пропущенные буквы и слова. Пропуски — это три жирные точки. Такие же точки я видел в изобилии в книге, которую читал отец. Книга была толстая, но отец одолел ее дня за три. Читать е. е отец не разрешил, поэтому я решил обязательно заглянуть в нее. Открыл на середине. Точки были разбросаны щедрыми пригоршнями.

Неужели у взрослых тоже проверяют знание правил? Но каких?

Я подчеркиваю пунктиром, двойной и волнистыми линиями части речи и члены предложения. Непостоянство последних меня раздражает.

Учу правила и исключения. Исключениям я симпатизирую. В них. есть что–то таинственное — они не втискиваются в лакированную скорлупу правил. Когда наталкиваюсь на суффикс «ян», вспоминаю школу и нашу литераторшу Надежду Павловну, или, как мы ее называли, Наденьку. После каждой контрольной или проверки тетрадей обязательно находился тот, кто забывал о коварном суффиксе. Имя раннего склеротика произносилось самым последним. Жестом Наденька поднимала ученика и приглашала к доске. Начиналось действо, сюжет которого был всем известен, но режиссер постоянно вносил в сценарий поправки. «Взгляни на окно» — это предложение относилось не столько к стоящему у доски, сколько к сидящим за партами. Если сидящие не реагировали на предложение должным образом, фраза повторялась с более высокопарной интонацией. А затем следовал вопрос: «Что же ты видишь?»

Ученик, не отрывая глаз от окна, молчал. Хотя, конечно, ему и хотелось, может быть даже очень, рассказать о том, что он видел из окна, но интуиция подсказывала, что именно это видеть не надо, а уж говорить об этом и вовсе не стоит. Хотя в этом ничего особенного не было. Ведь там внизу — обыкновенный школьный ботанический участок. Утрамбованная до плотности асфальта земля, и из нее пробивались к солнцу самые стойкие объекты ботаники, те, что были способны переносить не только губительное непостоянство климата, но и членистоногих и двуногих вредителей. В отличие от членистоногих, двуногие не вели борьбы за существование.