— Прости меня, — выпалил я, рухнув на колени рядом с Ольгой.

Она закрыла лицо ладонями и как–то особенно громко всхлипнула.

— Он не хотел, поверь, — твердил я, кивая в сторону Проши. — Он не хотел. — Я осторожно дотронулся до ее плеча, но она, почувствовав прикосновение, отпрянула, выдохнула сквозь плотно сжатые ладошки:

— Отстань,

— Прости… я… это не потому, прости, — бубнил я. Подошел Проша с низко опущенной головой. Ткнулся

носом в мою руку.

— Видишь, — я тараторил какую–то сумятицу, — он тоже переживает. Прости, понимаешь… в общем, Оленька.

Наконец она оторвала руки от лица. Провела ладонью по волосам.

— Эта кофта, — еле сдерживая рыдания, сказала Ольга и оттянула густо обляпанный мокрым песком рукав, — эта кофта… знаешь, сколько она стоит!

— Мы ее выстираем, — почти выкрикнул я, — выстираем! Хочешь, я сам выстираю? А потом я пойду работать и куплю тебе много таких кофт и даже лучше. Хочешь?

— Ничего я не хочу, — прошептала ока.

— Я умоляю тебя: прости и не расстраивайся. — Больше всего я боялся в тот момент, что она перебьет меня. — Давай всегда будем вместе, всегда, знаешь, я очень люблю тебя… — От последних четырех слов меня даже зашатало.

— Ты? Знаешь, кто ты? — выкрикнула она, вскочив на ноги. — Ты… Ты дурак. Понял? Настоящий дурак. — Она побежала вдоль берега. Остановилась. Обернулась и еще раз выкрикнула: — Дурак!

— Оля, — я сделал шаг к ней.

— Не подходи ко мне! — вскрикнула она и, не оборачиваясь, пошла вдоль берега.

По темной отмели потянулась цепочка следов и растворилась в тумане.

Тетушка вздыхает, еще раз пытается одернуть затертый до заскорузлости передник и говорит:

— И все–таки зря вы сидите здесь. День–то какой чудесный.

— Что–то мне не хочется купаться, — мямлю я.

— Опять живот? — всплескивает руками тетка. — Я же предупреждала тебя: аккуратнее будь. Швы могут разойтись или воспалиться в любой момент. Что мне тогда с тобой делать?

— Ничего, обойдется, — отмахиваюсь я.

— Конечно, пройдет. Главное, не волнуйся, — настаивает тетушка. — Забудь обо всем, и пройдет. И все–таки пройдитесь, прогуляйтесь. Хорошо?

— Хорошо, — согласно киваю я.

— Я пока займусь обедом, — вздыхает она. — А вы пот о м с бязатель к о про и днтесь.

Но мы так и не прошлись. Просидели вдвоем с Прошен до сбеда: я — на досках, беседуя с Прошен, а он— на песке, вникая в семенные отношения ласточек.

Мы выходим прогуляться только вечером. Цель прогулки — Поляна. Я иду угостить ребят клубникой — крупными сочными ягодами, плотно уложенными в высокую стеклянную банку. Тетка собрала мне свою гордость–ананасовку. Я бы сам с удовольствием съел ее, но тетушка сказала, что по меньшей мере неприлично постоянно выступать в роли угощаемого, н поэтому выдала мне банку от щедрот своих. Если бы не клубника — эта лучшая из ягод, — никогда не пошел бы на Поляну. А теперь надо идти и платить долги. Хотя нет, долги — это что–то иное. Может быть, отдавать долг?

Наверное, нашлась бы и другая причина для похода на Поляку. Но выискивать ее не хотелось.

Банка оказалась тяжелой. Держать ее за широкое, как у бидона, горло было неудобно–рука немела. Поэтому, свернув на Поляну, ставлю банку под ближайший куст. Трясу рукой и занемевшая кисть начинает медленно оттаивать.

В центре, как всегда, играют в «картошку». Чуть в стороне жгут костер. У огня трое — Витька, Виталик и Катька. Осторожно оглядываюсь: Ольги пет и среди играющих.

— Бросай свои кости, — дергает меня за рукав Витька, и я опускаюсь на крошечный холмик сена, уже основательно примятый кем–то до меня. Рядом устраивается Проша. — А мы вчера танцевали, — продолжает Витька. — Было очень смешно.

— Наконец–то этот чертов приемник у Мишки взял еще одну станцию, — улыбается Виталик, ломая о колено корявый сучок. Сучок раскалывается неожиданно легко и рассыпается па чурочки, очень похожие на болванки для кгвы в городки.

— А где вы вчера болтались? — интересуется Виталик и пытается подманить к себе Прошу. И я почему–то сразу понимаю, что под словом «мы» он имел в виду только меня и Прошу.

Не дождавшись моего ответа, Катька встает и идет к кругу играющих. Что она боится услышать? Мне показалось, что горячая рука больно, очень больно сжала сердце и отпустила его радостно скакать на уютно сложенной ладошке.

— Дома сидели, — отвечаю я спокойно и громко, но Катька не оборачивается.

— Ага, — понимающе кивает Витька и внимательно продолжает следить за тем, как Виталик ворошит раскаленные угли.

— Привет, мужики! — сипит кто–то сзади, и мы дружно оборачиваемся. Метрах в трех от костра стоит Мишка и с остервенением крутит настройку приемника. Не отрывая глаз от черной коробки, он продолжает: — Что–то сегодня ни черта не ловится.

— Да оставь ты его в покое, — бросает ему Витя и вновь углубляется в созерцание пламени.

— Погода, видимо, не та, — жалобно, как стоматологический больной, бормочет Мишка и втискивается между Мной и Виталькой.

— Оставь что есть, — говорит Виталик, — пусть шуршит.

— Целый день оперы и оперетты, — не меняя тональности, жалуется Мишка и продолжает крутить зубчатое колесо настройки.

— Пусть играет, — поддерживает Витька Виталика.

— Пусть, — соглашается Мишка, вздыхает и, мне кажется, грустно смотрит на Катьку. Но Катька стоит к нам спиной.

Сейчас бы следовало достать банку с клубникой, угостить всех ребят и отправляться домой. Но что–то удерживает меня. Что именно, понимаю, когда наконец слышу голос Ольги. Слышу, как она смеется, отвечает на чьи–то приветствия, опять смеется.

Я не оборачиваюсь, потому что не знаю, одна ли она пришла или в компании с Аликом. Загадываю: если не обернусь до того, как она подойдет к костру, — значит, одна. Но мне не пришлось долго пребывать в неведении. У края Поляны рядом с играющими в «картошку» раздается смех Ольги, а рядом с огнем уже мелькает тень и на траву падает корчащийся от смеха Алик.

— Мы сейчас с Олькой, — с трудом выговаривает он сквозь всхлипы смеха, — мы идем, а оно лежит.

Никто из нас не понимает, что же это за «0110», ко смех у Алика такой заразительный, что мы не выдерживаем и начинаем подхихикивать. Алик уже заходится ог смеха, выплевывая какие–то непонятные слова и их огрызки: «…оно… лежит… как, как… лежит… наступил… свежее… как, как…»

Вдруг Алик перестает смеяться и, пошарив рукой по земле, находит какую–то щепку. Этой щепкой он поддевает неопределенной формы шнурок. Шнурок начинает шевелиться и обвивает щенку. Мы все узнаем в шкурке гусеницу. Она толстая, зелено–красная, с поросячьими ножками п щетинками.

— Что будем делать с вредителем полем и огородов? — вопрошает Алик, не отрывая глаз от насекомого.

— Отпусти ее, — слышу я голос Ольги и хочу повернуться, но сдерживаю себя.

— Казнить через сожжение на костре, — инквизиторским голосом вещает Виталька.

— А может быть, четвертуем? — предлагает альтернативу Алик.

— Фу на вас, — обиженно говорит Ольга, но не уходит.

— А ты как считаешь? — обращается Алик ко мне. Все оборачиваются ко мне.

— Как решит большинство, — я питаюсь быть равнодушно веселым, по язык начинает неметь.

— Мда-а, — тихо бормочет Алик и старательно сталкивает гусеницу на край щепки.

— Да пореши ты ее наконец, — хрипит Мишка и опять остервенело крутит настройку приемника.

Гусеница, словно осознав безысходность своего положения, начинает отчаянно перебирать ножками и вращать головкой, похожей на расплавленную пуговицу.

— Фу, какая мерзость, — бросает Ольга и смеется. — Ну, — поворачивается она ко мне, — так как решает большинство?

— Но мы же не на битве гладиаторов, — отшучиваюсь я и замечаю, что костер отражается одинаково и в глазах Алика и на поверхности лоснящейся пуговицы.

— Палим или нет? — настырничает Алик.

— Палим, палим, — говорит Виталька.