Мы стоим и молчим, как на уроке. Она не знает, о чем спросить еще, а сказать «достаточно» и «садись» вроде бы еще рано.

— Ты очень похудел, — говорит она и вздыхает. Заглядывает в круглое зеркало у дверей и одергивает кофточку. — Тебе необходимо отдохнуть, поправиться.

На моих губах опять повисает идиотская улыбка.

— Ой, да, — радостно вскрикивает англичанка (спасительный вопрос «на засыпку» найден). — Все учителя, — начинает она и останавливается. Открывает сумочку. Наклоняет к себе и внимательно рассматривает лягушачью пасть сумки. Затем осторожно опускает в нее руку и достает листок. Пробегает по нему глазами и подает мне: — Это тебе задание на лето. По трем основным предметам.

Лист двойной, вырванный из общей тетради в клетку. В правом углу крупным почерком выведено посвящение Никифорову С. А может быть, это эпиграф?

— Спасибо, — киваю я почему–то несколько раз подряд.

— И еще напишешь сочинение о лете.

— Вообще?

— Вообще не бывает. Каждый пишет о том, что видит. Мы все смотрим на одни и те же предметы и события, по смотрим своими глазами. А тема будет — «Как я провел лето».

— Куда?

— Что значит куда? — вскидывает она ровно выщипанные брови.

— Куда провел? — пытаюсь пояснить я.

— А-а, — облегченно, как мне кажется, вздыхает она и смеется. — Писать надо не о том, куда проводишь, а как.

Пока она вразумляет меня, пытаюсь представить это самое куда.

Становится жутковато. Ио я продолжаю улыбаться — наверное, я так и не понял куда, раз улыбался.

— Ну, ступай. Отдыхай, поправляйся, занимайся, — ласково говорит англичанка, провожая меня до двери.

Дома меня ждала мать. Пора садиться за стол, а отец все не возвращается. На серо–желтой клеенке кухонного стола ослепительно белые тарелки. Они еще пустые. В них отражается окно. Отражается криво.

Очень хочется есть, а еда прячется в разноцветных кастрюльках на плите. В большой красной — суп. В желтой — картошка, в белой — мясо. Под кастрюльками подрагивают мандариновые дольки огня. Они голубые и поэтому кажутся холодными. По из–под крышек выбивается пар и вкусный запах.

И я не выдерживаю…

К приходу отца сытость теплой, ласковой, полусонной ленью разливается по телу. Отец ест быстро, потому что всегда куда–то спешит. Он работает на стройке. Дома, к строительству которых он имеет самое непосредственное отношение, называет объектами. Эти объекты — в общем обыкновенные жилые дома — почему–то всегда очень важные. Окончание их строительства обязательно приурочено к какому–нибудь числу в календаре. Число это наполняется для всех особым, таинственным смыслом. Главное же — оно имеет удивительное свойство приближаться с космической скоростью. Все к этому привыкли и, приходя в гости, первым делом интересуются новым роковым числом.

— Ты помнишь тетю Аню? — спрашивает отец, отодвигая от себя пустую тарелку.

— Конечно, — бодро отвечаю я.

— Отправишься к ней на. дачу. Я договорился.

— Зачем? — выпаливаю я, и сытая лень мгновенно исчезает. Почему все всё решают за меня?

— Будешь гулять, спать, набираться сил и заниматься. Там чистый воздух и тишина. Удивительная тишина, — добавляет он, заметив мою скисшую физиономию, и улыбается.

— На сколько дней?

— На все лето.

— Но в августе мне надо быть здесь — сдавать экзамены.

— В конце августа и вернешься, — говорит он, отхлебывая чан.

Я понимаю, что спорить о чем–либо бесполезно, и ухожу к себе в комнату. У ребят экзамены заканчиваются через неделю. Все они тоже уедут, но уедут вместе в трудовой лагерь. Будут работать и отдыхать, а я только отдыхать. С каким удовольствием променял бы я свое безделье на их будущую усталость. А ведь они будут думать наоборот.

Но хорошо ли там, где нас нет?

В полупустом вагоне электрички пахнет березовым веником, сырой мешковиной и табаком. Я сижу на холодной, ребристой, залакированной до яичной желтизны скамейке. На каждой рейке (из них сложена скамейка) сверкают по две бусинки заклепок. Когда поезд тормозит, в вагоне становится настороженно тихо и неуютно.

Передо мной, на полу, сидит Проша. Его большая черни я голова, закованная в кожаную сеть намордника, лежит на моих коленях…

«И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», — учили в седьмом классе.

Я тоже никогда не бил. Не пихал, не шпынял, не гонял. Вообще до них не дотрагивался. Никогда не просил купить щенка или котенка. Спрашивали: «Почему?» Отвечал: «Не хочу». Меня убеждали, мне доказывали, объясняли. Я был тверд и упрям, как одно длинноухое животное (это анималистическое сравнение употребляла мама). А причина моей несгибаемости была простой — я боялся. И не сознавался, что боюсь. — Боюсь и ничего больше.

Хотя что может быть страшнее, чем признание в страхе?

В тот день я пришел домой поздно. Родители очень любят употреблять глагол «вернулся». Но на сей раз сцены возвращения сына не было. Отец встретил улыбкой.

— Сережа, — торжественно произнес он, проведя меня в комнату. — Вот это, — отец на секунду замялся, улыбка сползла, и он стал самим собой. — Это вот, — повторил он, — тебе подарок.

Что предназначалось мне, я не понимал, и, видимо, напавшее на меня в то мгновение тупоумие явственно отражалось на лице, потому что отец опять улыбнулся и подвел меня к дивану.

В правом углу, около подушки, лежал темный шерстяной комок.

— Она приучит тебя к режиму, — умиленно рассматривая лохматый клубок, говорил отец.

Я понял все.

— Кстати, ее зовут Майка, — продолжал отец. Зачем все это? Кто их просил?

Внутри что–то вспыхнуло. Начало набухать, разгораться… Жгло до тех пор, пока не взял Майку на руки. Холодный, мокрый нос ткнулся в ладонь. Теплый мохнатый комочек заурчал, засуетился и уснул…

В собачьих венах пульсировала совсем не голубая кровь. В род четвероногих аристократов проник плебей. Отец разочаровался, а я обрадовался — смотры, выставки и остальная показуха отпадали. Вскоре оказалось, что ошибка произошла и с полом. Это был он. Он был, а имени не было. Кто бы мог подумать, что собачье имя такая проблема. Мы выдумывали, мы мучались. Мама сказала что–то насчет пороха и Прохора. А почему бы и не Прошка?

Теперь Прошка большой. Ему год и месяц.

От станции дача, оказывается, не так уж и близко. Отец измерял своими шагами. На бумажке вычерчен план и отцовским почерком написано: «Метров пятьсот прямо, затем направо, затем опять прямо. Около леса третий дом». А мы все идем и идем. Точнее, иду я. Прошка мечется вокруг, ныряет в обильно заросшие малинником и ивняком канакы.

Дача — это что–то просторное, уютное, деревянное. Мерцающие сквозь густую пену листвы окна, посыпанные гравием и припудренные песком дорожки. В глубине сада беседка с паутиной плюща. Внутри ее таинственный полумрак. Рядом с домом — открытая терраса. На террасе круглый стол, покрытый жесткой белой скатертью. На столе самовар, от которого исходит пряно–острый запах еловых шишек. В тонких стаканах ароматный, подернутый сединой пара чай. И обязательно плетеные стулья и кресло.

Такой дача представляется.

Оказывается, что дача — это совсем небольшой, облитый желтой краской дом в центре вычерченного редким забором квадрата земли. Около потемневших зубьев — жилистые кусты смородины и низкие, сутулые деревца. Это яблони. За ними хлипкий, размером в три телефонные будки сарай. Все это и есть то, что в городе называют дачей, а здесь, среди своих, — участком.

Тетя Аня встречает нас у калитки. Долго разглядывает и ощупывает меня, как хирург, ищущий переломы конечностей. Теребит своими теплыми руками мою растрепанную шевелюру. Опять охает и ведет в дом. В нем мы будем жить все лето. Нам с Прошей, по словам тетки, будет хорошо.

Вскоре мы уже обедаем. Тетя Аня и я сидим за столом. Проша устраивается под моим стулом. Каждая ложка, поднесенная ко рту, приправляется горьким сожалением по поводу моей худобы, которую тетушка именует заморенностью. После компота я и сам начинаю жалеть себя, а затем, после второй чашки, сожалеть, что не могу, просто не в силах съесть разложенные по тарелкам, горшочкам, вазочкам ароматнейшие и вкуснейшие вещи… В голове начинает медленно кружиться заученный в глубоком детстве стишок о Робине — Бобине, решившем в один прекрасный день насытить себя на всю оставшуюся жизнь. Он съел корову, быка, теленка и еще что–то очень питательное и калорийное. Потом еще. Что именно — мне уже не вспомнить. Но это и не столь важно. Главное — он съел много, — не удержался! — и я очень хорошо понимаю, как ему было тяжело!