— Неужели мне, Владимиру Владимировичу Панкратову, именуемому коллегами–студентами Панкратом, откажут? Неужели кто–то не _рразрешит?

И нам разрешили. Правда, решающим аргументом в пользу нашей будущей строительной бригады стал Иго–рехин разряд каменщика. Оказалось, что до поступления в университет он работал на стройке. Чуть ли не целый год. И главное: получил разряд. Поэтому теперь его, единственного специалиста в зодчестве, назначили главным: он совмещал на нашей стройке все должности, от бригадира до прораба. Мы с Панкратом назначались его подмастерьями.

— Ну что, ребята, формулу счастья хотите реализовать? — улыбнулся Попелюхин, когда узнал о нашей окончательной переквалификации. Заметив на наших лицах симптомы поразившего нас тупоумия, пояснил: — Есть, понимаете ли, ребята, такое поверье, что ли, а может, поговорка, ну, в общем, — он махнул рукой, — говорят, что человек может только тогда считать, что прожил не зря и, главное, счастливо… — Попелюхин вздохнул, — когда он построит дом, или посадит дерево, или вырастит сына.

— Ну ты молоток, Попелюхин! — засмеялся Панкрат и хлопнул его по плечу.

Теперь всякий раз, когда к нам заезжал Попелюхин, Панкрат кричал:

—' Попелюхину слава! — и добавлял: — Отведай нашего счастья!

Комсорг улыбался и, осмотрев со всех сторон наше строение, заключал:

— Дерзайте дальше, мужики.

— Как там у вас, — спрашивал его Игореха. — Все поля пропололи?

— Какое там, — вздыхал Попелюхин.

— А столбы привезли? — интересовался я. Попелюхин опять вздыхал и разводил руками.

С этими самыми столбами была связана целая история. Именно они, столбы, и являлись главной целью приезда нашего студенческого отряда. Мы должны были решить на практике элементарную школьную задачуъпротянуть, связь из пункта А в пункт В. Но по приезде^: выяснилось — столбов нет. Вышла какая–то накладка с поставщиками. Наше начальство растерялось, а колхозное отнеслось ко всему спокойно. «Поработайте у нас, — рассудил председатель, — дел на полях невпроворот. Это и зачтется вам за столбы…»

— Раствор кончается, — говорит Панкрат, выскребая мастерком со дна тазика остатки загустевшей серой кашицы.

— Игореха! — кричу я. — Заводи троянского коня, — мы все съели.

Игореха продолжает перемешивать песок, цемент и воду, и кажется, что он совсем не слышит моей просьбы. Я его не тороплю, знаю — пока не доведет раствор до нужной консистенции, троянский конь' не будет нагружен.

— Черт возьми, — говорит Панкрат и сладко потягивается. Затем он ловко выбивает из пачки «Беломорканала» папиросу. — Наверное, в самом деле хорошо построить за жизнь хоть один дом…

— Конечно, — соглашаюсь я и подбиваю кирпич под уровень.

На кирпич неожиданно опускается большая стрекоза. Расправляет слюдинки–крылья. Качает головой. Мне почему–то кажется, что головой она качает осуждающе. Сгибает и разгибает свой длинный тонкий членистый животик. Он становится то вопросительным, то восклицательным знаком. В выпуклом, как фотообъектив, глазе стрекозы отражается клетчатая рубашка Панкрата и мой мастерок. Мастерок, лежащий ближе к зеркальцу немигающего глаза, кажется больше, чем Панкрат. Я наклоняюсь, чтобы найти свое отражение, но насекомое испуганно взлетает.

— А деревья, между прочим, — замечает Панкрат, — я уже сажал. В школе, на опытном участке. А потом в парк ходили с саженцами, правда, каких деревьев — не помню. — Он оборачивается и кричит: — Игореха! Ты деревья сажал?

Но наш бетономешальщик упорно молчит и отрицательно качает головой.

— Это, наверное, наш единственный в жизни дом, — выдыхает вместе с табачным дымом Панкрат.

— Наверное, — соглашаюсь я.

— Почти стопроцентная вероятность! — нарушает обет молчания Игореха.

— После университета, — говорю я, — будем заниматься–морфологией дискретных и синхронных…

Но Панкрат не дает мне помечтать и заявляет:

— Я‑то поеду на Север. Работой надо заниматься,

а не словоблудием и бумагомаранием, — и он бьет кулаком по кирпичу.

— Комаров там побольше, чем здесь, — сам не понимая зачем, говорю я и тут же начинаю ругать себя.

Помянув этих вредных насекомых, я мгновенно начинаю ощущать зуд во всех покусанных за ночь местах. Ночь, точнее время до момента засыпания, для всех нас — са–мое трудное. Комары атакуют эскадрильями и пооди-. ночке. Простыни, одеяла и набросанные поверх всего этого куртки и плащи не спасают нас от комариного занудства. Все попытки выкурить комаров тоже оказываются безуспешными. После каждого выкуривания Панкрат начинает выражать сомнение во вреде табака и в неизвестно кем выведенной формуле о капле никотина, убившей лошадь.

— Переживем и это! — хлопает меня по плечу Панкрат. — Лето, оно, брат, проходяще. Тем более северное.

— Спускайте, с привязи конягу! — доносится до нас крик Игорехи, и мы бросаем ему освободившийся тазик. Игореха ловко ловит его и быстро нагружает.

— Принимай! — кричит он, и мы подходим к желобу, по которому ползет загруженный доверху тазик. — Бойся данайцев, дары приносящих, — смеется Игореха вслед тазику.

: — Тебе не кажется, что у нашего прораба сегодня несколько странное настроение? — бормочет Панкрат, поднимая тазик на стремянку. — Даже на Гомера потянуло. Гекзаметром заговорил.

— Молвишь о чем ты, отрок сердитый… — подхватываю я Игорехину игру.

— Чё? — вскидывает брови Панкрат.

— Он письмо получил, получил на закате, — продолжаю я, еле сдерживая смех, — от какой–то богини, взирающей где–то на море.

— Вы чё? — выплевывает окурок Панкрат. — В самом деле тронулись: стихами балаболите?

— День–то какой, Владимир Владимирович! — восклицаю я, зачерпывая раствор.

— Какой? — настороженно спрашивает он.

— Отличный, Володик, отличный. И наверху, — киваю я, — ни облачка, ни ветерка. И дом наш растет!

— Чокнутые вы оба, — расплывается Панкрат. — Ну, ты ясно из–за кого. Из–за Вероники.

Мне конечно же приятно слышать о Веронике, но я стараюсь придать своей физиономии выражение независимости и удивления. Но Панкрата мало интересуют мои эмоции и их выражение. Примеряясь к отвесу, по которому нам надо выводить угол дома, он продолжает:

— А этот–то, — кивает он вниз, — из–за кого? Из–за Таньки Волынкиной? Что там за письмо?

— Я же тебе сказал: из Колхиды, с черноморского побережья, от богини. Она, скорей всего, златокудрая.

— Ну не балаболь, — пытается он скрыть свое любопытство. ~

— Она ждет его, чтобы отправиться за золотым руном вечной любви, — стараюсь я выдерживать уровень велеречивости.

— Не тренди, — отмахивается он и приседает. Прищуривает один глаз, словно прицеливается. Затем поднимается и бросает: — Уровень держим. — Потом, чуть помолчав, начинает напевать: — Еще немного, еще чуть–чуть… — Сплевывает и поворачивается ко мне: — Так кто же его ждет?

— Я ж тебе объясняю: какая–то девчонка. Я ее не знаю, но, судя по всему, у них там что–то серьезное.

— Ну-у, — присвистывает Панкрат.

— Он, вообще, мужик серьезный. Ты же знаешь.

— Угу, — кивает Панкрат.

— Эй, вы там, наверху! — кричит Игореха. — Пошевеливайтесь! У меня еще раствора на одну заправку осталось, а до обеда сорок минут.

— Грузи в ведро, — отвечает Панкрат и машет рукой. — Поднирлайся к нам. Втроем мы успеем.

Игореха согласно кивает и начинает тщательно соскребать со стенок корыта остатки раствора. Ведро скоро наполняется.

До обеда мы успеваем израсходовать весь раствор. Положив последний кирпич — на этот раз «последняя рука» оказалась у Панкрата, — мы бежим надерегонки к нашему «вельзевулу». Так мы назвали дьявольски скрипучий велосипед, выданный нам напрокат колхозным зоотехником, добрым, чуть застенчивым человеком, который, конечно же, и не подозревал о том, какая участь ждет его видавший виды велосипед. Тот, кто подбегал к велосипеду последним, занимал почетное место на седле. Первые двое скромно устраивались соответственно на багажнике и на раме. На этот раз первыми оказались мы с Игорехой.