А потом снова подул ветер, и поднялись волны. Сил ко мне вернулось достаточно, чтобы попытать счастья в схватке с бестией еще раз — как ни крути, пожалуй, это было бы самым разумным решением, что для меня, что для неё — победитель получает пару недель жизни и шанс на спасение. Сам не знаю, почему я так и собрался напасть ни днем, ни ночью. Из благодарности? Не думаю — то, что она меня спасла, больше злило, чем наполняло благодарностью. Потому что это глупость — так нельзя делать. Когда на кону стоит жизнь, боец должен уметь отринуть свою человечность. Не сможешь — умрешь, а тот, кто смог — будет есть твою пищу, пить твое вино, трахать твоих женщин и убивать твоих детей. Так было всегда, и так будет всегда — вся история человечества тому подтверждение и ни единого исключения пока не замечено. Около полутора суток, прежде чем забыться, скорее похожим на бред, сном, я пытался расшевелить себя подобными мыслями — тщетно. Мысли вязли в глухой апатии, словно я, трепещущим на ветру огоньком, под дождем, пытался разжечь мокрое насквозь бревно.

— Заморыш!

— Что? — Я встрепенулся, соскочил с покрытых драной ветошью дощатых нар — моего ложа — на пол общей комнаты и завертел головой, пытаясь понять, кто меня разбудил. А, вон — Жмых, стоит в дверях и скалится недобро. Возрастом он не старше нас, Лягушат, но особняком держится — уже не одна смерть на нем, а на прошлой неделе он свободнорожденного ремесленника в собственном доме убил и всё добро в одиночку вынес, так что ему скоро имя должны были дать и в Крысы посвятить. Хвастался, что даже награда за его голову назначена, но это вряд ли.

— Шел тебя видеть хочет, — сплюнул и ушёл.

Я перевёл дух. С одной стороны, хорошо, что он от Шела, иначе он бы не удержался от искушения меня немного «проучить», просто для забавы. А так — испугался, что я наябедничаю. С другой стороны — Шела я боялся, да что я, его все боялись. Так уж мир устроен — вольпов все боятся. Потому что они — хозяева нашего мира и это всякому ясно.

Что с того, что трон в Бурдигале вполне себе человеческая задница согревает? Вот ведь и шайки нашей голова — Бер, а вовсе не вольп, ну? Достаточно раз на них взглянуть, когда они в одной комнате встречаются, и сразу понятно становится — кто голова, а кто — одно название. Думаю я, с наместником нашим — то же самое, потому он и наместником зовется, а не императором, верно ведь?

Обмирая от робости я направился вниз, в подвал — там, в небольшой скромно обставленной комнате, Шел принимал визитеров. Никто никогда не видел, чтобы Шел оттуда выходил, но жил он всё ж не у нас в подвале. По слухам, из комнаты вольпа был еще один ход — прямо на улицу. А может, и не один. У любой лисьей норы обязательно имеется парочка запасных выходов. Щербатый на прошлой неделе клялся, что видел Шела, выходящего прямехонько из стены двухэтажного дома на Судейском спуске. Врал, скорее всего.

Самого разговора я не боялся — я отлично знал, какой он будет. Вольп будет сидеть в кресле со скучающим видом, смотреть в сторону и изредка задавать странные вопросы вроде «Видел ли ты когда-нибудь свою маму голой?», «Как думаешь, голод — какого он цвета?» или «Чуешь ли ты иногда кислый запах, которого никто другой не чувствует?».

Ответы будет выслушивать без всякого внимания, словно они ему и не нужны совершенно, будет подолгу задумчиво изучать собственные когти, потом, словно спохватившись, задавать другой такой же дурацкий вопрос, а потом скажет: «Все. Можешь идти». Подобные «разговоры» с нами, мелюзгой, он проводил где-то раз в полгода, удивляться мы давно перестали, хотя зачем это вольпу — так и оставалось непонятным.

Слышал я несколько версий, но что-то на правду похожее только Пухляк выдал:

— Это он так выясняет, какой у кого талант скрытый имеется, чтобы потом с этого человека навару побольше получить.

— Не, — возразил я, — он же про таланты и успехи ни одного вопроса не задает, меня он даже ни разу не спросил, что я умею.

— А может, ему надо знать, не что ты умеешь, а что ты можешь уметь лучше всего? Ты ж этого и сам не знаешь. А может, и догадываешься, да соврешь. Вот вдруг у тебя, Заморыш, такой талант свою задницу клиентам подставлять, что ты любой бордель озолотить сможешь? Так ты ж сам не признаешься. А он спросит там своё «Нравится ли тебе на казни смотреть?», покумекает себе и всё поймет. Вольпы, они большие мастера со всего прибыток получать, потому и заправляют всем, понял?

Виду я не подал, но мне неприятно стало — уж больно в жилу мне Пухляк своим примером попал. Так что я на всякий случай стал невпопад отвечать. Спрашивает он, скажем: «Как часто ты сны видишь?». Я их где-то через день вижу, но отвечаю «Каждый день».

Поначалу пугался, что он ложь почует, но вольп ничем не выдал, что заметил мою хитрость — да и то сказать, даже если б он и заметил что-то, как тут проверишь, какого цвета мне голод представляется? То-то и оно, что никак.

Но на этот раз всё пошло по-другому.

Я зашел в комнату, закрыл за собой дверь, остановился в шаге от двери, как обычно, и принялся ждать первого вопроса, но вольп не стал задавать вопросов. Он поднял голову и, впервые на моей памяти, посмотрел мне в глаза. Я похолодел.

— Подойди ближе, человеческий детёныш.

Волоча негнущиеся ноги, я сделал два маленьких шага.

— Ближе. Еще ближе. Вот так.

Янтарные глаза вольпа мерцали в свете единственной свечи, и, казалось, мерцание это заливает всю комнату золотистым сиянием. Глаза завораживали, они притягивали к себе внимание, как два золотых самородка неимоверной ценности.

— Прости меня, мне придётся причинить тебе боль.

«Боль?!» — острый укол паники на мгновение вывел меня из оцепенения, но ужас быстро схлынул, смытый льющимся из глаз вольпа янтарным потоком.

— Я хочу, чтобы ты еще раз вспомнил тот день, когда ты попал к нам.

Я промолчал, и не потому, что вольп, похоже, не ждал ответа. Я был уверен — даже захоти я что-нибудь сказать, мои губы не шелохнутся.

— Ты помнишь, как звали твоего хозяина?

Я попытался разомкнуть губы и, к моему удивлению, это у меня получилось.

— Домициан, — произнес я шепотом, едва слышным даже мне самому.

— Хорошо, — кивнул вольп, — тебе до этого приходилось убивать людей?

Я же говорил уже! Ему же и говорил! Вспыхнуло в памяти ярким видением — двое держащих меня за плечи громил, звероподобный силуэт в темном углу… но ведь этого же не было! Первый раз я предстал перед Шелом, будучи Лягушонком уже пять недель, прекрасно осведомленный, с кем мне предстоит впервые встретиться и каков будет разговор.

— Сенатор Домициан был твой первый? — Вольп устал ждать ответа.

— Д-да…

— Вспомни, о чём он говорил тебе. Всё. Вспомни и скажи мне.

Я послушно напряг память. Потные дрожащие руки, расправляющие на кушетке странную яркую полосатую шкуру. Убегающий взгляд маслянистых глаз, жирные губы, временами несмело раздвигающиеся в робкой улыбке. Снова руки, теперь разливающие вино из кувшина по двум большим чашам ажурного серебра с золотой инкрустацией. Вино льется неровной струйкой, капли литят мимо чаш, по белоснежной скатерти расплываются красные пятна. Он гол и рыхл, незнакомый мне нобиль, два часа назад купивший меня прямо у торгового корабля, тело его похоже на перебродившее тесто с торчащей из него ложкой, но сильнее всего в памяти отпечатались почему-то руки. Руки, срывающие фибулу; руки, разжигающие огонь в камине. Они двигались в явном разладе с желаниями и словами хозяина, вызывая непонятное ощущение — будто стал свидетелем чего-то гадкого. Он что-то говорил, а руки что-то делали — что-то своё, о чём хозяин даже не подозревал. Что он говорил-то? Тяжелое дыхание, хриплый влажный голос: «Ты настоящее чудо, прекрасный дикий цветок горного шиповника. Какая удача, что я вовремя тебя увидел…»

Я дернулся, выдохнул и открыл глаза.

— Нет, — прошептал, — я не помню.

— Не перестаю я вам удивляться, — вольп хмыкнул и откинулся в кресле, — как такое может быть, что одни считают великим благом то, о чём другие боятся даже думать. Не хочешь говорить, тогда слушай. Слушай мой голос. Не слушай, что я говорю, слушай голос.