Закончив, он протягивает инструмент мне, но я трясу головой.

– Вдруг сломаю еще.

– Не сломаешь, – говорит он с улыбкой. – Надо приложиться ртом вот сюда и подуть как бы из глубины живота. – Он притрагивается к своему животу, потом поднимает глаза на мой рот.

– Покажи мне, как надо, – прошу я немного натянуто, потому что атмосфера вокруг нас будто превратилась в гигантскую клейкую паутину, и мы оба хотим остаться в ловушке, но мне все равно тревожно.

Его взгляд очень пронзительный, совсем как недавно, когда я лизнул языком его руку. Он приставляет кларнет к губам и делает глубокий вдох. Не знаю, чего именно я ожидал, но точно не взрыва самой быстрой музыки, какую я только слышал.

– Ого, – говорю я, пока в ушах еще звенит музыка. Я не из тех людей, которые восхищаются по любому поводу, но Мики и впрямь умеет играть, прямо по-настоящему хорошо.

– Гершвин, – говорит он, переводя дух. – Меня вечно выгоняли с репетиций за это – за издевательство над прекрасной музыкой.

Но оно не было издевательством. Оно было прекрасно. Я начинаю думать, может в Финиксе Мики играл в этом самом оркестре, и, когда он улыбается, понимаю, что он знает, о чем я подумал.

– В обычном оркестре, – говорит он, пожимая плечом. – Не в МОФ.

Мики никогда не заговаривает о музыке, так что она ему либо неинтересна, либо ее слишком болезненно вспоминать. Сейчас, однако, он не подавлен. В тот раз под «Лондонским глазом» он сказал, что его увлечение – грим, и я не думаю, что он врал.

– Держи. – Он снова передает мне кларнет и устанавливает мои пальцы на трубке. – Дуй вот сюда, – говорит, а потом расправляет ладонь на моем животе.

Думаю, он нацеливался на мою диафрагму, но в итоге его рука оказывается намного ниже.

Я всасываю полный рот воздуха, захлебываюсь, а Мики прикрывает ладонью рот и смеется, словно знает, что должен смутиться, но он вроде как не смущен.

– Извини, – говорит он и, пока я краснею, закусывает губу.

Следующие полчаса Мики учит меня, как вместо музыкального пердежа производить чистый звук. И это чудесно. Я не помню, когда в последний раз кто-то садился со мной и вот так что-то показывал мне, чему-то учил меня. И мне все равно, что мы пропускаем начало концерта. Этот момент куда драгоценнее.

Драгоценно то, как оно раскрывает меня. Я не думаю ни о Дашиэле, ни о Кукольнике, ни об акулах, я не думаю ни о чем, кроме своих рук на инструменте и рта, и устремленного на меня взгляда Мики.

В конце концов, мы проникаем из-за кулис в зрительный зал. Первое выступление мы пропустили, и в зале, пока сцена готовится для второго, наступило затишье. Мики объясняет какой-то женщине с планшеткой и бейджиком, что нам срочно нужно сесть с нашим оркестром. Она заглядывает в свой список и говорит, что они сидят с другой стороны сцены, поэтому нам надо вернуться и сделать круг, на что Мики с по-настоящему высокомерным видом вздергивает подбородок и тянет с глубоким акцентом, как заправский ковбой:

– Уважаемая, мой папа выкупил все места в первом ряду, и я обещал, что посижу вместе с ним перед тем, как пойду повидаться с друзьями. Я проверю, известно ли ему ваше имя.

Я не уверен, чем это было – обещанием или угрозой, и женщина с планшеткой, судя по лицу, испытывает те же сомнения. Но в итоге она вздыхает, словно сейчас ей некогда с нами возиться, и взмахом руки пропускает нас. Мики заговорщицки усмехается мне, берет меня за руку, и мы принимаемся искать в темноте пустые места.

***

После концерта я остаюсь в состоянии изумления. Уже все закончилось, загорелся свет, и люди начали пробираться к дверям, а я все продолжаю сидеть, глядя на сцену и ощущая, как пространство вокруг становится пустым и огромным. Слишком тихим после такого невероятного звука.

– Тебе понравилось? – спрашивает Мики, опуская голову мне на плечо.

Я киваю и, слишком переполненный эмоциями, чтобы заговорить, сжимаю его ладонь.

Ко времени, когда мы начинаем идти к двери, большинство людей из зрительного зала уже ушли. В фойе, впрочем, по-прежнему людно. Я не люблю толкучку, и Мики, не говоря ни слова, уводит меня к служебному выходу той же дорогой, которой мы шли. Там тоже шумно и много людей, однако спокойнее, потому что все в основном убирают свои инструменты и общаются вместо того, чтобы прорываться к дверям.

Меня тянет обнять его, погладить по спине, коснуться его – за то, как хорошо он меня понимает. Может, я так и сделаю, когда мы выберемся отсюда. Может, если представить себя кем-то особенным, кем-то, кто по-настоящему его привлекает, то ко мне придет смелость.

– Доминик! – вдруг кричит чей-то голос.

Все замолкают и начинают озираться по сторонам, потому что крик пропитан настоящим отчаянием.

Рука Мики стискивает мою, и он начинает идти быстрее.

– Доминик!

Я останавливаюсь, пытаясь понять, кто кричит. Без причины люди так не кричат. Мики тянет меня за собой, и я вытаскиваю из его хватки ладонь, но взять его за руку и задержать на минуту не получается, потому что меня всего словно парализует при виде человека, который пробирается к нам сквозь толпу. Когда я оглядываюсь, Мики за спиной уже нет – он убегает, ныряя и выныривая из толпы, с такой скоростью, словно его жизни угрожает опасность, а потом, ни разу даже не оглянувшись, исчезает за поворотом.

В смятении я устремляюсь было за ним, но не успеваю сделать и пары шагов, как кто-то с силой хватает меня за больное плечо. Я вскрикиваю от боли, пробую вывернуться, но в итоге спотыкаюсь и неуклюже шлепаюсь на пол. Пытаюсь встать, и кто-то снова ловит меня за руку, видимо, пытаясь помочь, но вместо помощи он только причиняет мне боль.

– Пожалуйста, не трогай меня, – прошу я придушенно, жалея, что больше нельзя спрятаться за завесой волос. – Больно.

– Извини. Извини.

Моргая, я смотрю на человека перед собой и гадаю, что у меня с глазами и не ударился ли я головой. Мики – только ровнее подстриженный, покрупней сложенный, с более округлым лицом и каким-то образом более мужественный – выглядит обеспокоенным и встревоженным. Но не по-злому. А так, словно его сердце разлетелось на мельчайшие части.

Все смотрят на нас. Мики-Который-Не-Мики вытирает глаза рукавом и говорит с очень тяжелым американским акцентом:

– Ты был с Домиником, ведь так? Пожалуйста, только не ври, мне просто надо узнать.

Я все еще слишком шокирован, чтобы хоть как-то отреагировать. Доминик?

Он оглядывается на людей, которые наблюдают за нами.

– Здесь слишком много народу. Давай куда-нибудь отойдем.

Вот так я и оказываюсь в туалете Альберт-холла с Бенджамином да Сильвой, известным кларнетистом и сыном техасского нефтепромышленника, старший брат которого по имени Доминик пропал и предположительно находится в Лондоне.

Пока он изливает мне душу, я просто смотрю на него и молчу.

Сначала из-за того, в основном, что я до крайности ошарашен. Он словно выстрелил мне между глаз сверхмощным шоковым лучом слов.

– Я увидел его с тобой, – шепчет он.

Вид у него такой, словно он вот-вот опять начнет плакать, и мне его по-настоящему жаль. Я не выношу людских слез. Я не хочу, чтоб он плакал – он слишком похож на Мики. Но вот, что странно: несмотря на их внешнее сходство, мое сердце, когда я смотрю на него, не ускоряется, будто от укола адреналина. Он не сияет, как Мики. Наверное, никто не сияет, как он.

Я хочу почувствовать к нему симпатию (и, кажется, она уже есть), но знаю, что должен держаться на расстоянии. Представляю, будто я Человек-лед, и ему не пробраться через мой айсберг, ни на чуть-чуть.

Я, может, и глуповат насчет многих вещей, но знаю, что некоторые вещи не черно-белые. Без причины люди не сбегают из дома.

– Ладно. Я понимаю. Ты думаешь, что защищаешь его. Я бы тоже так сделал, – произносит, наконец, Бенджамин с суперпокорным и каким-то по-настоящему страдальческим видом. Он достает из кармана и дает мне визитку со своим именем, адресом и всеми остальными контактами. – Дома я никому ничего не скажу, но я ужасно за него беспокоюсь. Передай ему, что я люблю его. И всегда буду любить, несмотря ни на что.