Я тихо приоткрываю ведущую к бассейну дверь и выглядываю наружу. Невзирая на полумрак у меня все-таки получается разглядеть на краю бассейна неподвижного, словно статуя, Майло. Он повернут ко мне спиной, но у него сверхъестественный слух, и стоит мне сделать шаг, как он оборачивается.

– О! Коматозник очнулся! – констатирует он жизнерадостно. Сжимая в руке бутылку вина, он пытается сесть попрямее.

– Сколько сейчас времени? – хриплю я. Мне дико хочется пить, но если есть только вино, я потерплю.

– Да вот уже день прошел с тех пор, как ты прихромал.

– День? – щурюсь я на него.

– Я было подумал, что сюда залезли дети или животные – столько шума ты натворил. Когда я вышел, ты валялся вон там. – Майло показывает на дальний конец бассейна около двери, которой мы пользуемся. – Когда ты упал, то умудрился расшибить голову о кафель, вот и вырубился.

Осторожно ощупав голову, я нахожу, чем ударился. Правым виском. Не верится, что я проспал целый день. Похоже, мои ночные блуждания наконец-то настигли меня.

– Ты так долго не просыпался, что я даже заволновался немного. Подумал, может, «скорую» вызвать, но…

К больницам мы с ним относимся приблизительно одинаково. Меня нервирует даже эта чертова больничная сорочка.

От недолеченного сотрясения мозга можно и умереть. Так учили нас в школе, но я рад, что Майло не вызвал «скорую». Хотя я сам на его месте, наверное, поступил бы иначе.

– Что ты приложил к моему плечу?

– Это все Цветочница. Я привел ее сюда, и она тебя осмотрела. Дала мне трав и наказала, пока ты спишь, сделать компресс против отека. И еще один – когда ты проснешься. – Пошатываясь, он бредет мимо меня в свою комнату. – Еще она сказала, что твое плечо надо бы зафиксировать. Сказала, у тебя, судя по всему, вывих.

– От этих трав у тебя вся комната провоняла. – Я не добавляю «словно там кто-то умер», но эти слова остаются у меня на кончике языка.

– Серьезно?

У Майло паршивое обоняние. (Еще у него нет нервных окончаний в пальцах правой руки.) Проклятые противопехотные мины. Даже если они не убивают тебя, их разрушительное эхо остается надолго.

– Идем, – говорит он.

Я следую за ним в его комнату, где он заваривает мне странный на вкус желтый чай, а потом помогает приспустить верх сорочки, чтобы зафиксировать плечо с помощью оставленного Цветочницей скотча. Я стараюсь не обращать внимания на неприятный запах.

– Нам пришлось учиться этому прямо в поле, – говорит он. Я знаю, что он имеет в виду свою армейскую службу. – Обученных врачей не хватало. Но все знали, что от меня в плане помощи толку немного. Я был так плох, что, в конце концов, меня вообще сняли с дежурств. – Майло вздыхает. – Знаешь, до того, как подорваться, я чужим страданиям не особо сочувствовал.

Я киваю, пусть и не представляю, как можно не испытывать к людям сочувствия. Возможно, быть безразличным не так уж и плохо. Хотя я все равно не понимаю, как это работает.

Пусть Майло и назвал себя никудышным врачом, его руки притрагиваются ко мне очень бережно. В эту минуту, пока я сижу в собравшейся вокруг талии больничной сорочке на краю его ванны, я не стесняюсь ни своих шрамов, ни того, что Майло их видит – ни вообще ничего. У Майло тоже есть шрамы, и он уже давно для меня что-то вроде замены семьи.

– Жаль, ты не женщина. Был бы ты женщиной и немного постарше… – говорит он полурассеянно, пока, прижав пальцы к моей ключице, приклеивает полосу скотча. Я почти не слушаю, что он говорит. Иногда мне ужасно хочется, чтобы ко мне кто-нибудь прикоснулся – прямо сейчас это такое блаженство, пусть и с капелькой боли. Сколько я себя помню, я еще никогда так долго не чувствовал прикосновения чужих рук к своей коже. – Я был бы рад присматривать за кем-то, вроде тебя. Мне нравится заботиться о тебе.

Знает ли он, что мне нравятся мальчики? Раньше у меня и мысли не было рассказывать ему о себе. Не то чтобы я собирался когда-нибудь кого-нибудь привести к себе в нору.

– За мной не надо присматривать, – шепчу я. – А почему жаль, что я не женщина?

– У меня никогда никого не было. – Его пальцы замирают на моей коже, и когда я оглядываюсь, то вижу на его лице невиданное прежде выражение острой тоски. – Кого-нибудь своего. О ком можно заботиться.

Я хмурюсь. Он говорит так, словно это непросто. Но ведь быть безразличным куда тяжелей.

– Оно работает по-другому, – шепчу я, хоть и знаю, что ко мне в таких вопросах едва ли стоит прислушиваться. Вот мне небезразличен один человек, но кому это помогает? Что меняет? И значит ли что-нибудь?

Я хочу, чтобы это имело значение.

Я хочу, чтобы я сам что-то значил.

Мики.

Я зажмуриваюсь под гулкое биение своего глупого, вероломного сердца.

– Прости, – произносит Майло. Это нехарактерное извинение. – Я знаю, твой друг значил для тебя очень много. – Его теплая ладонь ложится мне на плечо, и все становится окончательно плохо, ведь сейчас мои мысли занимает не Дашиэль.

Я могу думать только о Мики.

Мне хочется съежиться и закрыться от чувства вины, которое стискивает мое сердце так, что невозможно дышать.

Скучал ли он по мне вчера? Было ли ему не все равно, что я не пришел? Вспоминал ли он вообще обо мне?

Жалкие, жалкие мысли… Ведь сам Мики обо мне ничего похожего точно не думает. Он сказал, что «иногда» у него бывают отношения с Джеком. Я не ревную – ревновать было бы глупо. Я просто не знаю, сможет ли Джек защитить его – а ему необходимо, чтобы его защищали. В нем есть нечто до ужаса уязвимое, и это нечто, оно бесценное и прекрасное. Но есть люди, которым захочется отнять его и использовать. Я не могу объяснить, откуда я это знаю. Мне тяжело представлять его там, на опасных улицах, где он продает себя. Несмотря на его непрочную маску улыбчивости, я знаю, что он слишком чувствительный, слишком открытый. Я не вынесу, если у него отнимут эту открытость. Оно его уничтожит. И если это случится, то уничтожен буду и я. Почему-то я в этом уверен.

Я чувствую не просто волнение за него… но нечто большее, гораздо большее. Я хочу любой ценой оградить его от опасности. Я сделаю что угодно.

Разве это не именно то, что я запретил себе чувствовать? Или намного хуже?

Угу, определенно намного хуже.

Мою кожу покалывает. Я открываю глаза и смотрю вверх. Майло с задумчивым лицом наблюдает за мной.

– Сдается мне, тебя сбила машина, пока ты пытался спасти охромевшую собачонку.

Я закатываю глаза, и уголки моих губ чуть-чуть приподнимаются в грустной улыбке.

– Даже не близко, – шепчу я. – Со мной был блокнот, когда ты нашел меня?

Майло кивает и обшаривает карманы.

– Вот. – Он передает мне блокнот. Мое сердце от облегчения ускоряется, но потом я замечаю пропажу пакета. – Первые и последние страницы размокли, но остальные не пострадали.

– Ты читал его? – спрашиваю я, переворачивая страницы.

– Просто пролистал, чтобы проверить, все ли в порядке.

Да, думаю я, конечно же пролистал. Потому что ведь я-то не стал бы, если б нашел его без сознания и с исписанным блокнотом в руке, разве нет?

***

Уже почти семь, когда я наконец одеваюсь и открываю банку с готовыми равиоли. Съев половину, я оставляю вторую для лис.

Сегодня я даже не притворяюсь перед собой. Если мне повстречается Кукольник, я конечно пойду за ним следом, но моя главная цель – найти Мики. И голос Дашиэля – что запутывает меня сильнее всего – говорит мне, что я делаю правильно.

Глава 23

Поиски

– Данни!

Я на набережной, иду к адресу Мики, когда слышу вдруг крик за спиной. Я оборачиваюсь и вижу, что ко мне бежит Донна – раскинув руки, в которых болтаются ее туфли, и с улыбкой во все лицо. Сначала я думаю, что она напилась, и вытягиваю вперед здоровую руку, чтобы она не врезалась в меня и не столкнулась с поврежденным плечом. Сбросив скорость, она останавливается напротив. В ее глазах искрится радостное волнение. Что происходит?