Что в подвале может вызвать такую реакцию?

Что-то, что там оставил Тернер, — неизвестная картина или несколько картин. Но в таком случае мисс Флетчер наверняка показала бы их нам или, по крайней мере, упомянула бы об их существовании.

Свидетельство преступления — кровавое пятно (Боже упаси)? В такое сложно поверить, но все же подозрительно, что мисс Флетчер жила в доме одна. Вдруг она поссорилась с экономкой и зарубила ее в буфетной? А может, у нее был любовник, но он ее бросил?…

Нет-нет, невозможно. Если бы там было что-то подобное, она бы не позволила Уолтеру найти следы, а он бы не стал молчать.

Почему я воображаю такие ужасы? Может, дело в том, что это место так напоминало подземелье?

Подземелье. Подземелье. Комната без света. Запертая дверь. Влажные стены, покрытые мхом. Ржавеющие наручники…

Крик разносчика на улице отвлек меня от размышлений, и я увидела, что мы въезжаем в Патни. Дорогу заполнили экипажи и телеги; тротуары были полны достойных скучных людей, которые думали только о том, не пойдет ли дождь и где капуста лучше и дешевле. Если бы они услышали, о чем я думаю, то наверняка решили бы, что я сумасшедшая.

Эта мысль меня слегка пристыдила (потому что, если больше хвастаться мне нечем, я всегда гордилась своим здравым смыслом), но потом мне пришло в голову воспользоваться своими фантазиями, превратив их в шутку: «Ну что, Уолтер, там был пленник в цепях? Может, папаша заперт в подвале уже пятьдесят лет и все еще стонет и жалуется?»

Я осторожно повернулась к нему, повторяя про себя эти слова. Его внимание все еще было обращено к записной книжке, и он добавлял то слово, то строчку, когда позволяло движение кэба. Что-то в его позе, в напряжении шеи и плеч сказало мне, вне всякого сомнения, что ему не будет смешно, и я снова потерплю неудачу.

Меня вдруг охватила ужасная усталость — сон будто подстерегал меня в засаде, хотела я того или нет, прижимая меня к сиденью и наливая веки свинцом. Никаких кошмарных снов, насколько я помню, не было — вообще никаких снов. Я проснулась через несколько минут (мы проехали примерно милю и были неподалеку от дома) от резкого хлопка. Как оказалось, этот звук издала записная книжка Уолтера, которая соскользнула с его колен на пол. Я на мгновение удивилась, что он не наклонился ее поднять, но тут увидела, что он тоже заснул, и подняла ее сама.

Нас учат, что дневники и письма священны и что нарушить их секрет — это самое черное бесчестье. Но как быть с записными книжками? Уж конечно (сказала я себе), это совсем другое дело — просто коллекция фактов, нейтральная, как колонка цифр, которая не может принадлежать одному конкретному человеку. Только когда я открыла первую страницу, я вдруг представила, что бы сама почувствовала, если бы обнаружила, что Уолтер копается в моей записной книжке без моего разрешения.

Я остановилась, но все же успела разглядеть один набросок. Это был не мрачный интерьер, которого я ждала, а вид на переднюю часть сада снаружи. Там были два маленьких одноэтажных крыла с оштукатуренными стенами и аккуратными черепичными крышами, а в центре — студия Тернера, где, должно быть, разговаривали мы с мисс Флетчер, пока Уолтер это рисовал (я едва могла разглядеть два призрачных полукруга в окне, которые могли быть нашими головами).

Но под ней было еще одно окно, которого я раньше не видела: круглое, с железной решеткой, полускрытое сплетением кустов.

За ним, должно быть, был подвал.

Он мне что-то напомнил — что-то неожиданное, хотя я не могла сразу сказать, что это было. Изогнутый верх, стекло (по крайней мере, на рисунке Уолтера) такое затененное, что оно выглядело, как пустая глазница, — что все это напоминало?

И тут меня словно ударило: наполовину погребенные в песке арки «Залива Байя».

Он вернулся. Я не представляю, где он был, и не хочу представлять, но он вернулся. Слава Богу.

Меня разбудил звук отворяемой двери. Я каким-то образом уговорила себя, что я все написала, и заснула за столом.

Я только что перечитала свои записи. Я не закончила. Я не описала, как мы приехали домой.

Когда мы выходили из кэба, я споткнулась. Уолтер меня поймал, но я успела подвернуть лодыжку. Должно быть, мое лицо исказилось от боли, потому что, когда я заковыляла к дому, опираясь на руку Уолтера, возница спросил:

— Супруга ваша не очень расшиблась, сэр?

Он ничего дурного в виду не имел. Но все же эти слова обнажили мое сердце так безжалостно, что даже мои бедные глаза, привыкшие к самообману, не могли не увидеть правды.

О Боже, я так несчастна.

Ошибаюсь ли я? Может ли быть, что я ошибаюсь?

В фотостудиях есть что-то такое, что заставляет усомниться в свидетельствах собственных ощущений. Раскрашенный фон говорит, что вы в библиотеке сельского дома или в уставленном статуями саду; прикрытые занавеской зажимы искусственно удерживают фотографируемого в «естественной позе» в течение долгих минут.

Но ведь это детские предрассудки — не доверять человеку из-за того, что он зарабатывает созданием иллюзий?

Если рассуждать логически, были ли у Майалла причины лгать?

Я не могу их найти. На вид он человек простой, деловой, без претензий. Он американец, и связей у него здесь нет. Если он стал самым успешным фотографом в Лондоне (я видел, как сэр Уильям Баттеридж только что вышел из его студии), то лишь благодаря его собственным усилиям и качеству его работы. Правда, он мгновенно стал гораздо любезнее, когда я упомянул леди Истлейк, но наверняка дело в том, что она очень интересуется его работой.

Так что же он рассказал?

— Тернер приходил ко мне в ателье несколько раз в сорок седьмом, сорок восьмом и сорок девятом. В наших первых встречах было нечто странное. Вначале он заставил меня поверить, что он судья из суда лорда-канцлера, и потом никак не рассеял этого убеждения.

«Заставил меня поверить». Странно, но вполне возможно, что произошло какое-то заблуждение. В конце концов, Тернер был уже стар (сколько ему было, когда они встретились, — семьдесят два?), и слабое зрение не позволило ему разглядеть удивление на лице Майалла, или он не расслышал вопроса.

И все же…

— Он приходил ко мне снова и снова — так часто, что мои работники стали звать его «наш мистер Тернер». И каждый раз у него были какие-то новые идеи насчет света. Помню, однажды он три часа сидел со мной и разговаривал о странном воздействии света на пленку из серебра. Эта тема его зачаровывала. Он спросил, не повторял ли я эксперимент миссис Соммервиль по магнетизации иголки в лучах спектра, и сказал, что хочет посмотреть, как я делаю копию спектрального изображения.

Судя по темам их разговоров, зрение и слух у него не ослабели. Да и для магистра суда лорда-канцлера это необычные темы. Наверняка Майалл должен был достаточно заинтересоваться, чтобы продолжить расспросы. Что-нибудь вроде: «Должен отметить, сэр, что вы знаете об оптике больше, чем любой встречавшийся мне судья?…»

Тогда бы Тернеру и пришло самое время разъяснить все, если то была просто ошибка. Но он «потом никак не рассеял этого убеждения».

Тернер не пытался скрывать своего имени, но оно вряд ли выдало бы его: ведь в Лондоне тысячи Тернеров.

А что со снимками?

— Сначала он хотел изучить эффекты освещения фигуры с высоты, и сам участвовал в пробах. Потом я сделал несколько дагерротипов с него. На одном он читал — это была его любимая поза, потому что глаза у него были слабые и налитые кровью. С ним приходила леди (очевидно, миссис Бут), и я помню, как он подарил ей один из этих снимков.

Не было ни одного портрета Тернера анфас; и, когда я спросил Майалла, не осталось ли их у него (кроме раннего автопортрета, который мне показал Раскин, я больше не видел его изображений и не могу себе представить его в старости), он ответил: