Я помню, как шел по неприметному коридору, который показался бы слишком простым даже для дома сельского священника, не говоря уже об одном из крупнейших землевладельцев Англии. А потом отворилась следующая дверь, и я вдруг оказался в мире, задуманном совсем с другим размахом и построенном на других принципах. Мы прошли под первым пролетом огромной лестницы, которая поднимается вдоль трех стен огромного вестибюля, пока не доходит до огромной площадки с балюстрадой, занимающей всю протяженность четвертой стены. Над средней частью — два огромных окна, каждое высотой в три человеческих роста; почти каждый дюйм покрыт украшениями: фестонами и завитушками, медальонами и вазами, смеющимися ангелочками со щитами; на фоне ложных ниш стоят живописные фигуры в тогах и лавровых венках, и мраморные бюсты в париках с локонами высокомерно рассматривают мир из ниш настоящих. Над всем этим царят огромные барочные фрески на стенах и потолке: мрачный Прометей лепит людей из глины, Юпитер заставляет Пандору открыть ларец, женщина (возможно, из предков Уиндэма) восседает на колеснице, с земной и небесной свитой и черно-белым псом. Трудно было найти поверхность, не украшенную узорами (даже тыльная сторона ступеней была покрыта панелями и росписью), — за исключением двери, которая, подчиняясь практической необходимости входить в это странное королевство фантазии и выходить из него, была сделана в форме женской фигуры.

Должен сказать, что ощущение было такое, будто меня закутали в гобелен. Но хотя изобилие украшений на меня давило, я был бы не прочь посмотреть подольше — чтобы насладиться этим складом сокровищ, а также попытаться увидеть все это глазами человека, выросшего на Хэнд-корт. Ему все это наверняка казалось еще более чуждым, чем мне. Но невозмутимый лакей не проявлял ни капли интереса к окружающему и явно ожидал от меня того же. Он прошагал вперед и встал у двери на другом конце зала, дожидаясь меня. На его скучающем лице было написано, что хозяин не любит опозданий.

Он быстро провел меня через две небольшие комнаты, которые вполне могли бы служить примером в моральной проповеди об опасностях излишеств. Они были набиты сокровищами, каждое из которых можно было бы рассматривать часами, но все вместе они просто ошеломляли, как изобилие хорошей кухни приглушает вкусовые ощущения. Потом он постучался в дверь третьей комнаты, и через мгновение мы услышали слабое: «Войдите!»

— Мистер Хартрайт, сэр, — доложил лакей и шагнул в сторону, точно заводная игрушка, чтобы впустить меня.

После столь необычного знакомства с домом я с удивлением (и сильным облегчением) вошел в уютную библиотеку, немногим больше нашей гостиной в Лиммеридже, которую почти можно было назвать обыкновенной. Первым было ощущение тепла — от яркого пламени угля в мраморном камине, от закатного солнца, пробиравшегося в окна и бросавшего последние лучи на желто-золотой ковер, от рядов переплетенных в кожу книг вдоль выкрашенных красным стен и от двух шипящих газовых светильников у алькова в дальнем конце комнаты, ярко освещавших полированную кожу и позолоченные буквы. На большом круглом столе посреди комнаты умывалась светло-бежевая кошка, повсюду стояли мягкие диванчики и кресла, обитые красивой белой тканью в цветочек, которые так и звали присесть и отдохнуть.

Полковник Уиндэм, однако, явно пребывал в ином настроении. Это был широкоплечий мужчина лет семидесяти с желтоватой кожей и седой гривой. С того самого момента, как я вошел, он ясно дал понять, что с нетерпением будет ждать, когда я уйду. Он, правда, подошел пожать мне руку, но после этого снова отскочил, словно магнит, который поднесли к другому магниту той же полярности, и зашагал по комнате, потирая пальцами ткань отлично скроенного серого сюртука.

Я подождал, пока он заговорит, но он упрямо хранил молчание, и через минуту-другую я понял, что если мы вообще будем разговаривать, то разговор придется начать мне.

— Возможно, вы помните, — сказал я, — что я вам писал. О Тернере.

Он кивнул.

— Я хотел знать, возможно…

— Я едва его помню, — пробормотал он, не глядя на меня (все время, что я там был, он ни разу не встретился со мной глазами; он смотрел куда-то поверх моей головы, в сторону или под ноги, будто комната еще не открыла ему всех своих секретов, и постоянно обнаруживал новые интересные предметы, которые его отвлекали).

— Но наверняка, — сказал я, — Тернер здесь появлялся, когда вы были моложе…

— Солдату часто приходится бывать в отъезде, мистер… мистер…

— Хартрайт.

— Адом большой. Люди вовсе не обязательно встречаются.

Я ждал, пока он продолжит, но он повернулся к огню, сжал руки, а потом развел их над пламенем, словно закрывая тему.

— А слуги? — спросил я. — Может, они?

— Большая часть прислуги прибыла с нами, — сказал он, качая головой. — Из предыдущего дома. Вряд ли кто-нибудь здесь его знал.

Я снова стал ждать — ведь в Петуорте десятки слуг, и, если подумать, наверняка можно найти хотя бы одного, кто был здесь при третьем графе. Но я снова ждал напрасно. Он продолжал мрачно смотреть на огонь, и мне снова пришлось заговорить.

— Могу ли я увидеть картины, которые ваш отец у него заказал?

— Боюсь, не получится, — сказал он, снова покачав головой. — Сейчас все картины чистят и вносят в каталог.

— А комнату, где он работал? — продолжил я настойчиво.

— Закрыта на зиму.

— А спальню?

— Все крыло закрыто, — сказал он, нетерпеливо взмахивая рукой.

Ответ был похож на правду — эти громадные залы, построенные для того, чтобы быть наполненными людьми, смехом и музыкой, служили немым упреком одинокому человеку, напоминая ему о собственной незначительности и одиночестве, и вполне естественно, что он их запирал. Но я не мог не заподозрить, что он лжет, потому что он слегка покраснел и, уставившись как зачарованный на мраморный Эюст на книжном стеллаже, принялся пощипывать кончик своего носа, будто более интересного занятия у него не было.

Но я, конечно, не мог бросить ему вызов. Подождав несколько секунд в напрасной надежде, что совесть заставит его что-то для меня сделать и переменит его настроение, я понял (как он, надо признать, и предполагал), что зря трачу время.

— Ну что ж, — сказал я, — спасибо.

Он, похоже, не заметил моего ледяного тона и просто кивнул, будто получил наконец возможность согласиться со мной, и с радостью взялся за звонок. Пока мы ждали, он не сказал ни слова, а только нервно шагал взад-вперед по комнате, растирая пальцы, а я, стараясь сохранить достоинство, смотрел тем временем из окна в парк на хитро устроенную панораму — греческий храм на холмике, изящные склоны, засаженные рощицами, где паслись олени. Пока я смотрел, умирающее солнце истекало последними алыми каплями, и они пропитывали горизонт, на мгновение делая небо краснее, а землю чернее, чем могла передать краска. В тот момент я понял, почему Тернер так любил этот вид и возвращался к нему снова и снова.

— Да где этот чертов парень? — пробормотал полковник Уиндэм себе под нос.

Словно отвечая ему, дверь открылась, и появился лакей. Через несколько минут — всего через полчаса после того, как я проходил здесь, направляясь к хозяину, — я снова оказался у привратницкой и явно заметил, что дворецкий из окна скалится на меня, будто хочет сказать: «Так и думал, надолго вы здесь не задержитесь».

Как ты можешь себе представить, настроение у меня на обратном пути в «Ангел» было ужасное. Оно было вызвано естественным огорчением по поводу того, что моя поездка оказалась напрасной. Но помимо этого меня тревожило неуловимое раздражение, будто я чувствовал, что меня надули при игре в карты, но доказать этого не мог. Я будто бы чувствовал себя испачканным чем-то непристойным и не мог идти обедать, пока не умылся и не надел свежую рубашку.

Когда я устроился за столиком у огня, служанка расстелила передо мной чистую скатерть, и вокруг расположились веселые гости, а старик, провожавший меня в комнату, теперь уже в качестве официанта спешил выполнить мой заказ, я почувствовал, что слегка пришел в себя. Но я знал, что мое настроение улучшилось ненадолго. Это поможет мне добраться до постели, но покой покинет меня ночью, когда я проснусь один и буду лежать в темноте и холоде, страдая от унижения.