– Ты что-то хочешь сказать, Астаматий? – Глаза Юрася горели, будто он наслаждался муками своей жертвы.

– Я ни в чем не виновен, – простонал тот вяло.

– А сколько ты присвоил драгоценностей и золота, пока был наказным?.. Где это богатство?

– У меня ничего нет. Всем это известно, гетман…

Юрась хищно усмехнулся:

– Врешь! – И к пахолкам: – Всыпьте еще – может, кийки развяжут ему язык!

Вновь посыпались удары. Когда Астаматий потерял сознание, Многогрешный зачерпнул ковшиком ледяной воды и плеснул ему в лицо. Астаматий застонал, открыл затуманенные глаза. Юрась вышел из-за стола, наклонился над ним.

– Ну, теперь сознаешься?

Астаматий с усилием поднял большую черную голову, плюнул прямо в глаза гетману:

– Убийца! Тварь! Тьфу!..

Юрась отшатнулся. Брезгливая гримаса исказила его лицо. Он вытерся ладонью, выпрямился и пнул ногой распростертое тело.

– Повесить! Немедленно повесить!.. И пускай болтается на перекладине целую неделю, чтобы все видели, как я расправляюсь с предателями и изменниками…

Хмельницкий указал пальцем на полковника Вареницу. Тот вскрикнул и упал на колени.

– Пан гетман! За что, пан гетман?

– Где спрятал украденные драгоценности? Признавайся!

Вареница зарыдал, стал целовать сапоги Юрася.

– Был грех, ясновельможный пан гетман… Был грех! Виноват! Каюсь! Только помилуй!..

– Где спрятал украденное?

– Все покажу! Все!

– Нет, говори сейчас!

– Дома… В погребе, в правом углу, за дверями… Закопано в кринке…

– Закопал… В кринке!.. У-у, собака! – Юрась задохнулся от злости. – Что же говорить про других, когда мои ближайшие помощники – воры, изменники! О, горе мне! Горе!.. Батько, разве у тебя такие были полковники? Богун, Кривонос, Морозенко, Небаба… Рыцари! А эти…

Он вдруг начал бегать по подвалу. Глаза его сверкали безумием, губы подергивались в гримасах душевной боли и ненависти, кулаки сами собой сжимались – до хруста в суставах пальцев. Пахолки следили за каждым словом и жестом гетмана. Наконец он остановился перед лежащим на полу Вареницей.

– Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим!

Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого окровавленного Астаматия.

Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана.

Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лег на топчан и обратился к пахолкам:

– Начинайте!

Юрась удивленно уставился на него.

– Ты что паясничаешь?

Берендей весело оскалил зубы.

– А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли – все одно не поверите мне…

– Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!

– Ну и присвоил… Ей-богу, присвоил!

– Что именно?

– Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман… Что есть – то есть! – И он подчеркнуто-нарочито стал почесываться.

Юрась вскипел:

– Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу?

– Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!

– Не выкручивайся! Это тебе не поможет!

– Я знаю… Потому и говорю – начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! – обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчиненным. – Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро?

– Слышу, – глухо отозвался молодой пахолок.

– И ты, Иван… Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!

– Да уж постараюсь, благодетель мой, – хмыкнул второй пахолок, поплевывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.

Юрась подал знак начинать.

Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своем.

– Ни одного шеляга не присвоил… Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!

В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?

– Еще живой? – спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно.

– Только и того, что теплый, – ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. – Еще разок вытянуть получше кием – и врежет дуба!

– Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живет на здоровье.

Многогрешный наклонился к Юрасю.

– Как можно, ясновельможный пан гетман! – прошептал вкрадчиво. – Если он выживет, станет злейшим врагом вашим!

– Почему он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот, он будет мне благодарен! – сухо сказал Юрась и, встав с табурета, добавил громко, чтобы все присутствующие слышали: – Я справедлив к своим подданным!

Он пошел к двери. Свита расступилась, давая ему дорогу. Все выходили молчаливые, угнетенные. Во дворе Ненко с Младеном и Якубом немного поотстали.

– Аллах экбер! – прошептал Ненко. – Этот святоша – настоящее чудовище! Неужели султан и великий визирь не знают, что здесь происходит?.. А если знают, то почему терпят такое изуверство?

Младен и Якуб переглянулись. Понимающе улыбнулись друг другу. И хотя невдалеке на виселицах покачивались Астаматий и Вареница, а над Выкоткой с криком кружилось черное воронье, на сердце у них стало легче: душа Ненко, по всей видимости, окончательно очистилась сегодня от янычарского духа.

На площади перед виселицами Юрась остановился, но смотрел он не на казненных, а на нескольких всадников, которые въехали в крепость и направлялись прямо к нему. Они ехали медленно. Лошади едва переставляли ноги от усталости.

– Пан Иван, ты? – воскликнул удивленно Юрась, узнав в переднем всаднике полковника Яненченко. – Почему ты здесь?

Яненченко слез с коня, бросил повод казаку и, сгорбившись, приблизился к атаману. Устало поклонился.

– Нет больше ни Корсуня, ни Ржищева, ни других городов и сел вдоль Днепра, пан гетман…

– Как это нет?

– Сын гетмана Самойловича полковник Семен Самойлович внезапно, неожиданно для всех нас напал с большим войском – с полком Переяславским – и все спалил… А людей вывел за Днепр… Тех, кто оказал сопротивление, приказал уничтожить…

В глазах Юрася вспыхнула ярость. Он топнул ногой.

– А ты?.. Где был ты, полковник?!

– Я оборонялся… Но сколько у меня казаков?

– Однако ты сам живой!

– А что мне было делать – пустить себе пулю в лоб?

– На что же ты надеешься здесь? Неужели думаешь, что я дам тебе новый полк?.. Чтобы проспал также, как и Корсунщину?

– Я дрался, Юрий… Я не из пугливых… Но сила силу ломит!

– «Сила, сила»!.. Вот вздерну всех вас на перекладину, как этих паршивцев…

Гетманская свита замерла, пораженная вестью. Азем-ага понурил голову и смотрел на носки своих сапог. Он не боялся, что гетманский гнев может обрушиться и на него, ведь ему подчинялись все янычарские и татарские отряды, расположенные на Правобережье, он сам мог в любой момент – будь на то приказ султана – вздернуть на перекладину Юрася Хмельницкого с его полковниками и сотниками. Нет, он думал об ином: как доложить в Стамбул о новом разорении Корсунщины и на кого лучше свалить вину – на гетмана или на полковника Яненченко, чтобы самому выйти сухим из воды.

Полковник Яненченко как-то странно глянул на Юрася, и в его красивых, опушенных густыми ресницами глазах загорелись недобрые огоньки. Но он сразу же пригасил их и опустил голову.

Юрась еще раз в ярости топнул ногой, заскрежетал зубами, а потом быстро побежал к своему дому и, грохнув крашеными дверями, исчез за ними.