— Живой? Ну обрадовал. — В ее голосе быстрее заскрежетали, точно посыпались, камни. — А Устиньи твоей нету… Перед самыми немцами приехала машина, всех твоих забрала и еще, кто поместившись.

— А вы здесь все время оставались? — спросил командующий.

— Мы здесь… Куда ж мне было с моей командой?.. Трое у меня, и все есть просят, — сказала женщина. — А отец наш тоже воюет. Может, ты его знал? Из Пятки на он, тракторист… Не помнишь, призабыл?..

Командующий сделал вид, что припоминает.

— Он тебя хорошо помнил, — сказала она, — ну да, как сказывают, поп на селе у всех на виду, попа кто не знает.

— А где же?.. Где ваши дети?.. — командующий невольно огляделся.

На снег было трудно смотреть… Вся равнина сияла кристаллическим сиянием под бледно-лазоревым, ни облачка, полуденным небом. Ближе к сизоватой линии леса на горизонте скользили над целиной аэросани — целая флотилия белых лодок с призрачным плоским свечением вращающихся винтов на каждой.

Не ответив, женщина принялась работать в печи ухватом, что-то передвинула там, подгребла жар; ее бронзовый профиль зазолотился в разгоравшемся свете… А генерал подумал: не коснулся ли он, спросив неосторожно о детях, свежей раны?

— Моя команда? Где же ей быть? Со мной они, все трое, — сказала женщина.

Она прислонила ухват; красный свет из устья печи блестел на ее щеках.

— Повезло нам — в подполе отсиделись… Сам понимаешь, старшей моей семнадцатый пошел, девка — невеста, все при ней… Никак нельзя ей было фрицам на глаза показываться… Ну, пронесло, повезло, говорю… А и теперь мы все там сидим, как подземные жители… Куда пойдешь? Кругом все изверги вшивые пожгли… До весны уж дотерпим.

Командующий только теперь обратил внимание на очищенную от снега квадратную крышку погреба, от печи в двух шагах, с выведенной наружу железной трубой. Отощавшая рыжая кошка улеглась возле крышки на солнечном припеке и, приподняв острую мордочку, жмурилась. Два воробья — как они только уцелели в таких морозах? — быстренько скакали среди разбросанного мусора, пепла, черных угольков и что-то поклевывали…

— Моя Ксанка, старшая, говорит: ничего, мамка, мы, говорит, вроде гномов заделались, они, гномы, тоже в земле живут… Слыхал, Егор, про гномов?.. Ксанка где-то вычитала… — словно бы погордилась женщина. — Девка семь классов кончила, хотела дальше идти… А сейчас мы обедать будем и тебя приглашаем — хочешь, Егорка, горяченькой картошки?

Она подцепила ухватом горшок и вытащила его из печи.

— Соли только у нас нету, пропадаем без нее. Ну соль у тебя небось найдется. Ты, рассказывали тут у нас, в самые большие командиры вышел. Правда, нет? — Женщина оказалась даже словоохотливой. — Я, как услышала, не поверила… Откуда, подумала, у наших-то, деревенских, такие таланты?..

— Неверно вам рассказывали… Есть командиры и побольше меня, — сказал командующий.

— А я так думаю, что и точно, в большие начальники вышел…

Она повернулась к дороге, где командующего дожидались в машинах его офицеры и охрана; воспитанный адъютант, выскочивший вслед за ним, остановился на таком расстоянии, чтобы услышать, если позовут, и не помешать, пока не окликнут.

— Гляди-ка, один на трех машинах ездишь, — сказала она. — И еще этот — как его, запамятовала я… ну вроде секретарши… только мужчина. Да нет, ты и вправду высоко, должно, стоишь…

— Надо мне ехать… — сказал командующий, — спасибо за приглашение, в другой раз с удовольствием… А соль я сейчас пришлю, в машине у товарищей найдется — соль и что там еще… Спасибо, хозяйка!

— Тебе спасибо, — сказала женщина.

— Мне?.. — Командующий взглянул как бы с отчуждением. — Мне за что? Я и соли еще не дал… Армию благодарите, солдата.

— Тебя тоже, Егор!.. От сердца говорю, от всех матерей! Спасибо, что погнали их, вонючек этих… «Матка, яйки!.. Матка, сало!.. Матка, капут!» — Она качнула замотанным в платки шаром головы. — Это подумать только: «Матка, капут!» — и ружье наставляет! Неужто ж это бабы народили таких?!

А у командующего отвердело его крупное лицо с тяжелым, будто припухшим под нижней губой подбородком, раздвоенным внизу. Он подумал, что ему было бы легче, если б женщина, землячка, не благодарила его, а стала бы отчитывать… За что, собственно, она его благодарила: за это существование подземных жителей, за этот черный очаг в снежной пустыне?.. Но ведь все могло быть иначе, должно было быть иначе! И кто виноват, что все произошло именно так, а не иначе, не как представлялось до войны?!

— До свидания, — сказал командующий. — Желаю вам поскорее выбраться из вашего погреба, покончить с жизнью гномов… Выберетесь, выберетесь! — словно бы прикрикнул он на женщину: он был очень расстроен, огорчен. — Ну и… простите нам наши ошибки!.. Немцев Красная Армия погнала и погонит дальше!.. К чертовой матери! А нас простите!

Он откозырял, круто повернулся, оступился с утоптанной тропки и, взвихривая носками снег, пошел к дороге.

…Вторую половину дня до темноты командующий пробыл в штабе одной из армий фронта, а затем вместе с командиром выехал в дивизию, которая должна была вечером атаковать. Его главной заботой ныне было то, что темп наступления армий замедлился и каждый шаг вперед стоил теперь все дороже. При этом войска фронта не добивались «надлежащего успеха», о чем он доносил уже в Ставку Верховного Главнокомандования. Сейчас вопрос дальнейшего, на весну и лето, планирования военных действий приобретал на Западном направлении, да и на других фронтах, первостепенное значение. И командующий хотел лично, как поступал всегда, выяснить действительное положение дел на переднем крае, вернее далее, почувствовать то, о чем не упоминалось в донесениях, — самую атмосферу этих последних наступательных боев.

На КП командира дивизии собралось к началу атаки много начальства: член Военного совета армии, начальник политического управления, начальник артиллерии, офицеры из штаба фронта. И было заметно, что командир дивизии, полковник с наружностью запорожского вояки — сивоусый, дородный, краснолицый — всячески силится не выказать своего волнения. Вероятно, в этот критический час, поднимая в новый, трудный бой свою дивизию, он предпочел бы, чтоб за пим наблюдало меньше оценивающих глаз. А тут еще ожидался приезд самого командующего, о котором полковник достаточно был наслышан. И он бодро, громко, с особенной отчетливостью, чтобы его не заподозрили в нерешительности, отдавал распоряжения своим подчиненным, и вытягивался, подбирал живот, и пристукивал валенками, чеканя ответы на вопросы начальства.

При появлении командующего фронтом вытянулись все, кто здесь находился, и оборвались все разговоры. Командующий некоторое время молча слушал командира дивизии, бодрый, с подъемом тон которого плохо соответствовал содержанию его доклада; полковник, надо отдать ему справедливость, не скрыл потерь, понесенных его частями в предыдущих боях, но когда он упомянул о недостатке артиллерийских снарядов и мин, командующий его прервал:

— Заранее оправдываешься. Не поможет, так и запомни, — не пойдешь вперед — не оправдаешься.

Он вполне понимал командира дивизии, но именно поэтому был резок с ним… Боеприпасов в войсках действительно остро не хватало; заявки фронта на огневое довольствие, на снаряды и мины удовлетворялись лишь частично, и большего — что также хорошо понимал командующий, — большего не могла дать страна, лишившаяся своих западных промышленных областей, не могла, как не напрягалась!.. А Верховное Главнокомандование приказывало наступать, и это тоже было более чем понятно: страна, народ, долготерпеливая землячка командующего требовали победы и возмездия. Значит, надо было идти вперед с тем, что есть, — вперед, даже стреляя вполовину реже, чем полагалось бы… Но там, где «Вперед!» не сопровождалось подавляющим огнем, где приходилось экономить огонь, там проливалось больше крови… И сознавать это, не переставая в то же время требовать от людей почти что чуда, понимать их и не сочувствовать им, «не входить в положение», было нелегко даже для командующего со всей его твердостью. Когда речь заходила о боеприпасах, он раздражался и грубел: не в силах помочь практически, он не имел права и на сожаление, оно лишь помешало бы.