Моя единственная страсть.
Дорога.
Часть вторая: Дорога
Глава 18
Я оказалась хорошим водителем и уверенно держала всю колонну в движении. Мне нравилось сидеть в кабине, смотреть, как вокруг мелькает лес, и я даже иногда тихо напевала себе под нос, когда была уверена, что никто из друзей-музыкантов меня не слышит. Мне нравилось ехать, наблюдая, как изменяется природа за пределами фургона, заниматься любовью под размеренный стук колес. Ким никогда не дарил цветов, и это мне нравилось тоже.
Мне нравилось сидеть вечерами у костра, неторопливо, как будто в этом мире не существует времени, будильников, сроков. Нравилось пить воду, которая обладала своим новым, неповторимым вкусом каждый новый вечер. Кто говорил, что вода не имеет вкуса и запаха? Вода разная в каждом новом месте, она пахнет железом и деревом, она бывает солоноватая, как кровь, и сладкая, как нектар, свежая, как утренняя роса и тяжелая, как туман над болотом. Готова поспорить, что могла бы определить местонахождение по глотку воды.
Мы ехали на север, и в этом было строгое очарование неизвестности. Дни становились короче, небо мрачнее, часто по стеклам фургона вопреки законам гравитации ползли вверх капли. Иногда были грозы, и воздух пах озоном. Дороги становились заброшенными, и порой мы за целый день могли не встретить ни единого живого существа, не считая горделивых птиц, выписывающих восхитительные пируэты в сером небе. Мы ехали медленнее, порой колеса целиком уходили в глубокие грязевые лужи на дорогах, порой приходилось убирать упавшие деревья или вытаскивать намертво застрявшие фургоны.
Иногда заброшенная и залитая водой колея переходила в настоящую мощеную дорогу, и мы оказывались в деревне, расположенной посреди глухой чащи. Только что нас окружали деревья, насколько хватало глаз тянулся лес и заболоченная грунтовая дорога, присыпанная хвоей. А за очередным поворотом фургоны выезжают на широкую мостовую, окруженную несколькими покосившимися домиками с изящными резными наличниками. Домов в таких деревнях было не больше десятка, а за околицей вдруг открывалось поле с колосящейся пшеницей.
Поначалу деревня казалась опустевшей, но мы всегда останавливались на окраине и разбивали лагерь, разжигали костер. Потихоньку из пары домов выходили старушки и старики, с лицами и руками изборожденными морщинками. Они угощали нас вареньем и картошкой, которую мы запекали на костре, один раз для нас испекли пирог ― большой, со смородиновым вареньем и с румяной хрустящей корочкой. Нам стоило усилий не наброситься на него сразу же, не поблагодарив хозяйку, ведь это было нечто невероятное в нашей кочевой жизни.
Жителей таких деревень не интересовали песни, на самом деле, разве что самые лиричные и содержательные. Они приходили поговорить ― узнать, что творится в городе, в мире. В каком состоянии дороги? Не видели ли мы девушку, вот такую, невысокую, с родинкой на левой щеке ― она уехала в Институт пять лет назад и ни разу не приезжала. Может быть, ей удалось пройти, и она работает над закрытым проектом? Старушки уговаривали нас остаться на недельку ― музыкантов ждали тут давно, длинными, одинокими месяцами, с прошлого раза, когда маршрут артистов пролегал здесь ― года четыре назад? Или пять? Это был тот самый год, когда у Кирвинов уродилась кукуруза, значит точно четыре года. Они до сих пор вспоминают. Кстати, не хотите кукурузы? свежий вареный початок с солью? А с собой? Мы хотели, конечно.
Кима, в свою очередь, интересовали их истории. Он умел разговорить даже самых угрюмых и отстраненных старейшин, чьи рты были как будто отмечены невидимой печатью молчания. Но Ким задавал вопросы ― правильные вопросы ― он рассказывал сам, не жалея фактов и не останавливаясь на полуслове, и выяснялось, что он уже знал много, и не хватало ему совсем чуть-чуть, чтобы история была закончена.
И, конечно, он бывал неправ, и получал суровые отповеди из заржавевших от долгого молчания уст: "Нет, вот здесь, молодой человек, вы ошибаетесь. Да кто сказал вам такую ересь? Мы всегда, всегда сражались под знаменами герцога Аргюсского, и даже когда он умер мы остались ему верны. Неужели вы думаете, что мы бы жили здесь сейчас в таком забвении, если бы переметнулись на сторону победителя, как это сделали все остальные?"
И часто Ким бывал прав, и в очередной раз выяснялось, что именно здесь, в этой богом забытой деревеньке, жил тот самый герой. Достойный песни.
Нас было пятеро ― Ким, я, гитарист Эрин, барабанщик Рой и его мать Селена Стелен. Они были разными на первый взгляд, как будто прибыли с разных континентов на музыкальный фестиваль и нечаянно остались вместе. Рой ― коренастый, угрюмый шатен с загорелой красноватой кожей постоянно упрекал окружающих в чем-то, впрочем, довольно добродушно. Эрин, привлекательный, общительный блондин с волосами до плеч и ростом до потолка неизменно привлекал к нашему костру разнообразных весело щебечущих девушек. И, наконец, Селена ― мудрая, нравоучительная, и при этом удивительно незаметная, ничуть не смущающая молодежную компанию. Незаменимая и стабильная, как дедушкин сундук, на котором сначала играют в карты, а потом играют дети. Я слегка завидовала ей. Это была та жизнь, та старость, которую я хотела бы себе. Все время в дороге, окруженная жизнью, приключениями, но спокойная и непоколебимая среди всего этого, каждый день обеспечивающая быт и уют в центре шторма ― разве это не та судьба, о которой мечтает каждый?
Что-то подсказывало, что мои шансы на такую старость оставляют желать лучшего. И при всех различиях музыканты невероятно походили друг на друга в чем-то более важном, что сложно заметить с первого взгляда. Но стоит провести в совместном пути пару недель, и станет ясно, что даже слова-паразиты у друзей одинаковые. Если один начинал фразу другой запросто мог её закончить, если один замолкал ― второй уже точно знал, почему. Они стали семьей, давно свыкшейся с привычками друг друга, крепкой и веселой.
Мы ехали в осень, и солнце становилось все дальше и холоднее, а местность ― все более неровной. Мир стал трехцветным, оранжевым, темно-зеленым и серым, как будто остальные цвета проиграли битву в борьбе с осенью. Дорога подчас проходила в низине, окруженная с двух сторон, как стенами, каменистой породой, едва прикрытой тонким слоем земли, который было хорошо видно на срезе. Деревья здесь были невысокие и кривые, толщиной с мою руку, и я с трудом узнавала в них все те же бесконечные сосны.
В те дни, когда наш маршрут не пересекал никакой населенный пункт, мы останавливались на поляне неподалеку от дороги и зажигали привычный костер. Я бегала и разминала уставшие от сидения ноги, Селена готовила ужин, а потом мы болтали обо всем и ни о чем. Разговоры в группе отличались от тех, к которым я привыкла в реабилитационном центре ― здесь не торговались, не менялись информацией ― музыканты получали достаточно ресурса в пути, каждая минута открывала новые горизонты, причем для всех одновременно. Иногда мы просто молчали, вслушивались в лесной ветер, роняющий шишки, смотрели, как он поднимает пыль на дороге, свободный от ограничивающих деревьев, стен, гор, той свободой, которую дарит только дорога.
В один из таких вечеров мы сидели на небольшой поляне в паре метров над дорогой. Под нашими ногами росла красная сочная брусника, я собирала ее и ела, остальные проявляли к ягоде возмутительное равнодушие. Рой отделывал проволокой очень достоверную модель небольшой рыбки ― очевидно, наживки. Сетчатая серебристая чешуя играла на солнце, глаза заманчиво сверкали. Я бы клюнула.
