Впрочем, был момент, когда казалось, что эта коронация вообще вряд ли состоится. Католические епископы, чувствуя, что новое царствование чревато возрождением протестантской веры, отказались совершить этот обряд. Затем — неизвестно, как этого удалось добиться: подкупом, угрозами или надеждой на будущий компромисс, — епископ Карлейльский согласился короновать Елизавету. Это была первая попытка духовенства воспротивиться королеве, и она потерпела неудачу. 15 января она была коронована в Вестминстерском аббатстве с пышностью и торжественностью, которых не постыдился бы и папа римский, а десять дней спустя впервые открыла парламент. Предостережения де Фериа наконец подтвердились. В тот день он наблюдал за происходящим и потом, сидя в своём кабинете в испанском посольстве, написал королю Филиппу горькое письмо, содержавшее подробный рассказ о вероломстве новой английской королевы. По пути в парламент навстречу ей вышла процессия монахов Вестминстерского аббатства во главе с аббатом и со свечами в руках. Елизавета остановила свою карету и велела им убираться прочь с дороги; мне не нужны факельщики, громко заявила она, я и так всё отлично вижу...

Сцена у входа в парламент была лишь предвестием того, что произошло внутри.

Свояченица короля Филиппа, которая на словах души не чаяла в своём зяте и навязывалась в друзья католической Испании, провозгласила себя верховным правителем английской церкви — эвфемизм, который обманывал лишь тех, кто очень крепко зажмуривал глаза, чтобы не видеть истины; то было притязание, столь же еретическое, как и титул её отца в Законе о главенстве короля над церковью, стоившем жизни стольким дворянам. Елизавета уничтожила католическую реставрацию, которую вела её сестра, установив такую форму богослужения, которая сочетала в себе наихудшие черты протестантизма, и в то же время коварно удалила из официального требника все наиболее оскорбительные выпады в адрес папы римского.

Епископы, которые пытались предотвратить коронацию Елизаветы, расплачивались теперь за своё неповиновение тюремным заключением. Вместо того чтобы подняться на защиту своих священнослужителей, английские простолюдины одобрили этот вопиющий акт произвола, чем ещё раз подтвердили, насколько этот народ закоснел в ереси.

По мнению де Фериа, в душе новой английской королевы не было никакой веры; она обрушилась на католичество хладнокровно, руководствуясь соображениями целесообразности, и её действия нельзя было оправдать даже личными убеждениями. Она публично отреклась от монахов и их свечей, но в то же время зажигала свечи в своей молельне, он видел это собственными глазами.

Испанский посол умолял короля Филиппа опасаться этой женщины; кроме того, он напомнил своему государю, что она окружила себя мужчинами наихудшей репутации и к тому же нетвёрдыми в вере; все они поголовно еретики: богатства, полученные после упразднения монастырей при Генрихе VIII, настолько вскружили им голову, что они готовы пожертвовать спасением своей души, лишь бы воспрепятствовать возвращению церкви её земель.

Кроме того, язвительно писал де Фериа Филиппу, ходят слухи, что по части нравов королева Елизавета пошла в мать. Всё время, свободное от коварных козней, имеющих целью уничтожение Божьей церкви, она проводит в обществе одного из своих царедворцев — некоего лорда Роберта Дадли, конюшего. За прошедшие со дня её воцарения недели предпочтение, которое она оказывает ему, стало насколько очевидным, а её отношения с ним настолько вызывающе фамильярными, что его почти наверняка можно считать её любовником.

Ранней весной 1559 года королева пребывала в Виндзоре. Благодаря ей старый серый замок совершенно преобразился и, утратив свою мрачность, стал полем разнообразной энергичной деятельности; здесь размещался королевский двор, место, где встречались самые талантливые, богатые и влиятельные люди во всём государстве. По дорогам из портов и столицы сюда стремился бесконечный поток придворных, ибо государыня вершила дела своего королевства всюду, где бы она ни пребывала, и лорды из государственного совета кочевали вслед за ней с места на место.

Атмосфера, царившая при дворе, была весёлой, но в то же время и деятельной. Женщина, которая его возглавляла, привносила в неё свою энергию и стремительность. Каждый день здесь появлялись новые люди и что-то происходило. То была жизнь, где каждый царедворец играл свою роль — от Сесила и советников королевы, которые едва поспевали за своей неутомимой госпожой, и до скромных поваров и буфетчиков, которым дважды в день приходилось кормить более пятисот человек. Елизавета вставала рано, посещала богослужение, которое не походило ни на католическую мессу, ни на простой молебен, который предпочитали более радикальные дворяне-протестанты, публично завтракала, давала аудиенции, вела обширную переписку, а затем обычно отправлялась на охоту, которая продолжалась дотемна.

Елизавета всегда обожала ездить верхом; теперь, когда в её распоряжении оказались лучшие верховые кони страны, она могла предаваться и другой своей страсти — охоте. Она была великолепным стрелком; как правило, ей удавалось поразить оленя стрелой прямо в сердце. Порой она разнообразила свой досуг соколиной охотой, а бывали дни, когда она в обществе некоторых избранных любителей верховой езды мчались по аллеям парка, пока лошади не выдыхались от бешеной скачки. Все знали, что у королевы беспокойный нрав; большую часть времени она проводила на ногах и в седле; по вечерам или в плохую погоду Елизавета танцевала или устраивала для своих придворных импровизированный маскарад. Однако работать она любила не меньше, чем развлекаться. Остроумцы, поэты, лучшие танцоры и музыканты всегда могли рассчитывать на место в кругу её приближённых, а фрейлины, которые прислуживали ей — графини Уорвик, Линдсей и Эссекс, леди Сидней и Дакр — были не менее одарённы и образованны, чем их госпожа. Елизавета не переносила зануд и фанатиков, люди с косным мышлением её раздражали. Острота языка, живость мысли и приятная наружность — таковы были качества, необходимые для того, чтобы привлечь её внимание, и Роберт Дадли был одарён этими качествами в избытке.

Первоначально королева увлеклась им вполне невинно. Ей правилось бывать с ним, эти встречи давали приятное разнообразие после общения с рассудительными и здравомыслящими людьми, в обществе которых она проводила половину своей жизни. Дадли был молод и пылок, он мог говорить с ней о детстве, воскрешая в памяти немногие сохранившиеся у неё счастливые воспоминания. Он никогда её не раздражал, ни в чём ей не перечил; хотя он всегда соглашался с тем, что она говорила, это не выглядело как угодничество, у них были одинаковые вкусы и одинаковое чувство юмора, не признававшее никаких авторитетов. Роберт так хорошо танцевал, что, когда она желала блеснуть своим талантом по этой части, лучшего партнёра было не найти; владел клавесином в достаточной степени, чтобы играть с ней в четыре руки. Их общение было настолько естественным и непринуждённым, что Елизавета не сумела осознать всю ложность основ, на которых оно было построено. Её положение было исключительным; она могла приказать любому, кому пожелает, развлекать себя, преклоняться перед собой, сопровождать себя, и никто не был вправе ей отказать. Лишь этой весной, когда её отношения с Дадли давно уже стали предметом всеобщих сплетен, Елизавета обнаружила, что сама не в силах отказать Роберту.

В тот вечер они вернулись в замок с охоты. День выдался замечательный — было холодно как раз настолько, чтобы бешеная скачка бодрила и доставляла удовольствие, — и, сменив охотничий костюм на платье из тёплого красного бархата, она вышла в Длинную галерею. Платье было ей к лицу; щёки, обычно бледные, разрумянились, чёрные глаза сверкали. Первым человеком, который, спешно переодевшись сам, подошёл к ней, был Роберт Дадли; чем бы она ни была занята и сколько бы ему ни приходилось ждать, он всегда приветствовал её первым. В галерее было много народу; придворные дамы сидели на подоконниках или толпились вокруг двух каминов, которые горели в обоих концах Длинной галереи. Их голоса сливались в негромкий гул, который смолк при её появлении.