Apéro прошел на удивление приятно. Бриджит была веселой и разговорчивой, как будто вовсе не встречалась с эксгибиционистом в ванной. Заглянул мсье Рибу, в сопровождении собаки, и объявил о том, что вечером состоится прием в Salle des Fêtes[64] и мы все приглашены. Особенно я.

– Pourquoi moi?[65] – спросил я.

– А-а! – произнес мэр с улыбкой. Похоже, меня ожидал большой сюрприз. Я лишь надеялся на то, что меня не назначат судьей в конкурсе «Лучший кабачок года».

После ланча – мы ели все ту же соседскую свинью и не поддающиеся заморозке овощи – я вызвался приготовить для всех кофе.

– Мы будем пить его на улице, – сказала Флоранс и вышла в сад вместе с Мишелем и Симоном.

– Мне кофе не надо, – сказала Бриджит. – Я буду тизан. – Стало быть, травяной чай. – Пойду прилягу. Принесешь чай в мою спальню?

О нет, подумал я. Не станет ли это ее местью? Сиеста нагишом?

Французы обожают свой травяной чай. Не клубничный или клюквенный, не сладкую фантазию из ягод, от чего кайфуем мы, бритты. А французские травяные настои, приготовленные из всевозможных кустарников. Некоторые по вкусу очень даже неплохи, если кому нравятся свежезаваренные прутья. Впрочем, лично я скорее стерплю приступ гастроэнтерита, чем заставлю себя пить ромашку.

Я все никак не мог найти никакой травы среди пакетиков с чаем и кофе, но потом вспомнил. Ведь Флоранс с матерью собирались ехать за травяным чаем в гипермаркет. Возможно, это тест, решил я. Прибежит ли Пол за помощью? Нет, не прибежит.

Я обнаружил большой шкаф, где Бриджит хранила свежие покупки, и там, на самом видном месте, стояла стеклянная банка с цветочной этикеткой и надписью: «Verveine». Verveine – это вербена, хотя я понятия не имею, что она из себя представляет. Какой-то кустарник, это уж точно. В банке оказались невообразимо замысловатые муслиновые саше, похожие на отделанные рюшем мужские яички. Должно быть, очень высококачественный кустарник, подумал я.

Я сварил кофе и отнес его в сад, пока настаивалась вербена. Когда тизан приобрел бледно-зеленый окрас, я налил его в изящную фарфоровую чашку (почему они не пользуются такими чашками во время завтрака?) и, собравшись с духом, приготовился к марш-броску в спальню Бриджит. Вбегаю, ставлю чашку на прикроватную тумбочку – и мигом обратно, не глядя по сторонам.

Все прошло четко по плану. Краем глаза я заметил, что Бриджит читает, лежа на кровати в своем «кафтане дня». Уф, пронесло, никакой сиесты нагишом. Она даже не успела оторвать взгляд от книги, как я уже скользнул обратно в дверь и вернулся в гостиную.

Я присоединился к Флоранс и остальным в саду, и только сделал блаженный первый глоток кофе, когда из дома донесся истошный крик.

Мы все замерли – кто с ложкой в руке, кто с кофе во рту – и переглянулись. Не ослышались ли мы?

Второй крик подтвердил, что нет, не ослышались. Флоранс и Симон бросились в дом. Мы с Мишелем пошли следом, но осторожно – вдруг дело в какой-то сугубо женской проблеме?

Кровать Бриджит была пуста. Об ее недавнем присутствии напоминали лишь отброшенная книга и перевернутая фарфоровая чашка. Из ванной доносились рвотные звуки и обрывки диалога двух женщин. Из крана лилась вода.

Флоранс вышла из ванной туча тучей. Подняла чашку с кровати и принюхалась:

– Что ты принес маме?

– Вербену.

– Покажи мне.

Я показал.

– Imbécile[66], – со стоном произнесла она, когда увидела пакетик.

– В чем дело?

– Это же для ванны.

– Что?

– В них содержится мыло. Это шарики для ванны, parfumés à la verveine[67]. Ты что, не прочитал состав?

– Читать состав? Конечно нет. Я никогда не читаю состав на пакетиках с чаем и кофе. На этикетке было написано: verveine. Откуда мне знать, что вы моетесь в том же дерьме, какое пьете? Мы, бритты, не пьем мыло.

– О, Пол! Maman выпила залпом почти все. Теперь она думает, что ты пытался отравить ее.

– Oh, merde!

Мишель, Флоранс, Симон мрачно уставились на меня, пытаясь решить, то ли я ни черта не смыслю в тизане, то ли я просто киллер-неудачник.

К счастью для меня, Мишель расхохотался первым. Бедной Флоранс пришлось вернуться в ванную помогать своей матери отрыгивать мыльную воду. Мы же, трое мальчишек, вышли в сад и завалились на траву, покатываясь со смеху.

Разумеется, я попросил прощения и, как подобает джентльмену, сдержался, когда заметно побледневшая Бриджит спросила, собираюсь ли я потчевать таким же зельем посетителей своей чайной.

В качестве наказания я провел остаток дня вместе с Мишелем на крыше, где мы по очереди скребли токсичный и нетоксичный шифер. (Интересно, кто кого пытался отравить?)

Бриджит не вышла ни к apéro, ни к ужину (я приготовил пасту с соусом, в котором не было ни грамма свежих овощей), и Флоранс сказала, что Maman нельзя оставлять одну.

– Я не смогу пойти в Salle des Fêtes, – прибавила она. – Я должна остаться с мамой.

– Но ты-то хоть пойдешь со мной, Мишель? – спросил я умоляющим тоном.

– Ah non, ça m’emmerde. – Такие мероприятия его, видите ли, утомляют, если дословно, то «у него от них понос». В общем, то же самое, что «faire chier». У французов, кажется, серьезные психологические проблемы, которые тянутся из далекого детства, когда их приучали к горшку.

Короче говоря, вышло так, что я один топал по холмам в сгущающихся фиолетовых сумерках. Гигантские комары пытались сбить меня с ног и высосать всю кровь, но я отчаянно прихлопывал их и упрямо шел вперед, поднимаясь все выше и выше, к манящему галогенным сиянием Salle des Fêtes на центральной площади коммуны.

Своей конструкцией Salle напоминал подарок от Советской России года этак 1970-го. Он был модернистским и гордился этим – стеклянные стены торчали из земли под разными углами, напоминая траектории плутониевых частиц в первые тысячные доли секунды после ядерного взрыва.

Главный зал по площади превышал три-четыре вместе взятых теннисных корта, но из-за особенностей дизайна, в котором преобладали углы, свободного места для проведения праздников оставалось не больше десяти квадратных футов. Еще на подходе, заглянув в окна, я увидел, что это пространство полностью занято длинным столом из клееной фанеры, уставленным бутылками.

Я узнал всех, кого смог разглядеть: это были фермеры, к которым возил меня с визитом мсье Рибу. Только вот из имен мне удалось вспомнить лишь Анри и Жинетт.

Как только я вошел в распашные двери, меня, как положено, встретили ахами. Сначала раздался один возглас, потом еще один и так далее: численность хора голосов росла по мере того, как подключались другие, увидевшие, из-за чего все ахают.

С чего вдруг все они так рады видеть меня? – недоумевал я. Полагаю, причина не в том, что они наслышаны о моем покушении на Бриджит?

– Пол! – Рибу подошел ко мне и взял за руку.

Его собака крутилась в ногах. Так вдвоем они и проводили меня к столу, где я начал обход с рукопожатиями. Женщины тоже жали мне руку – видимо, потому, что для поцелуев я был слишком молод и слишком иностранец. Между нами лежала пропасть лет в тридцать, если не больше.

Было нестерпимо душно в этом абстрактном аквариуме. И неудивительно – солнце нагревало в нем воздух с первых дней мая, и вдобавок человек десять уже активно заменяли кислород табачным дымом.

Впрочем, кроме меня, никто, кажется, и не потел. Мужчины чувствовали себя вполне комфортно в своих воскресных рубашках, без пиджаков, а две дамочки и вовсе были в легких кардиганах. Я надел футболку, джинсы и вьетнамки, но чувствовал, что все, кроме вьетнамок, лишнее.