«Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…»

Пастухов

Я позвонил в высокую, по-старомодному обитую кожзаменителем дверь. Не открывали долго. Я успел хорошенько прочистить запершившее горло добротным кашлем, нарисовать на грязной стене пальцем замысловатый узор, а также проверить, в кармане ли нужный мне документ, прежде чем открыли. Но до этого я почувствовал, как меня самым внимательным образом изучают через глазок. Потом дверь наконец-то открылась. На пороге я увидел высокого, крепко сложенного мужчину. Он спросил с легким, едва уловимым акцентом:

— Вы от Константина Дмитриевича?

— Да.

— Проходите.

Он чуть посторонился, пропуская меня в прихожую. Пока я снимал обувь и вешал куртку, он смотрел куда-то в сторону, словно совершенно не думая о моем посещении. Потом, не вдаваясь в предисловия, спросил:

— Коньяку хотите?

— Нет, спасибо.

— А я вот выпью. Я, признаться, соскучился.

— По коньяку?

— Что вы! При чем здесь коньяк. По ощущению расслабленности. По такому осознанию себя в мире, когда все вокруг тебя спокойно, умиротворенно и ну никак тебя не раздражает, не заставляет находиться в натянутом cостоянии. У вас есть такой писатель Ерофеев, который во Время возлияний беседовал с ангелами, что он красочно и описал в своем труде «Москва — Петушки». Читали? Впрочем, это неважно. Значит, не хотите? А я вот хочу побеседовать с ангелами.

Мы перешли в гостиную, где он, налив себе коньяку из высокой бутылки, сделал два коротких, неспешных глотка. Я наблюдал за ним.

У этого человека было странное лицо. Оно словно было склеено из двух половинок. Однако это свойство лица проявлялось только тогда, когда он начинал говорить, улыбаться либо просто сопровождал какие-то свои действия (в данном случае распитие коньяка) мимикой. Когда лицо было спокойно и неподвижно, у человека были правильные, весьма привлекательные и мужественные черты лица — большой, четко очерченный рот, характерный несколько тяжеловатый подбородок. Небольшие серые глаза казались быстрыми и проницательными. На левой скуле небольшой, но весьма отчетливый шрам.

Я решил, что зафиксировал его облик в памяти, но тут же понял, что это не совсем так. Он сказал что-то, и лицо его преобразилось. Оно вообще становилось куда характернее и своеобразнее, когда оживлялось улыбкой или отражало какую-либо эмоцию. Правая половина лица при этом оставалась монолитной, совершенно не затронутой этой улыбкой, этой эмоцией, лишь слабо переменившись, тогда как левая, вполне живая и пластичная, являла собой сильный контраст с неподвижной правой. Впрочем, мне уже приходилось сталкиваться с людьми, у которых наблюдались сходные симптомы — они свидетельствовали лишь о том, что у него нарушены функции лицевых нервов. Человек, который открыл мне дверь и сейчас пил коньяк, перенес несколько сложных операций, и вполне естественно было предположить, что лицевые мускулы на этом перекроенном, перенесшем большие изменения лице не обрели еще прежней подвижности. И, быть может, не обретут никогда.

Разнились и глаза. Мне даже показалось, что они разного цвета, как у булгаковского Воланда. Один чуть косил…

Человек допил коньяк и, чуть скривив свой рот (также словно склеенный из двух половинок), произнес спокойно:

— Я вас слушаю внимательно.

— Вы — Леон Ламбер? — произнес я.

Ответ его был по меньшей мере своеобразным:

— Вы это утверждаете или говорите наверняка? Мне уже говорили, что я французский подданный Леон Ламбер, и даже предоставляли мои собственные документы. Надо сказать, что лицо на фото в тех документах не слишком похоже на то, что я сейчас вижу в зеркале.

— Так, — сказал я, — понятно. Хорошо. Начнем с меня. Меня зовут Сергей Пастухов. Я принес вам новые документы, оформленные по личному распоряжению генерала Нифонтова. Как бы вас ни звали раньше, месье Ламбер, но теперь вас зовут Эвальд Бергманис, вы латыш с российским гражданством, отсюда и акцент. Вот паспорт, вот загранпаспорт, вот водительские права.

— Может, и свидетельство о рождении новое заготовили? — быстро спросил Леон Ламбер с легкой иронией, внимательно разглядывая переданные ему документы, куда были вклеены фото с уже «новым», нынешним его лицом. — Ловко вы это… Да. И что же?

— Завтра с этими документами вы вылетите вместе с моей группой в Самарканд.

— В Самарканд?

— Да. Сначала, конечно, в Ташкент, а оттуда будем добираться до Самарканда. Насколько я помню, вы не так давно вернулись из Узбекистана.

— И насколько же вы помните? — спросил он, делая упор на слове «помните», и его странное лицо чуть исказилось. — К сожалению, я сам помню очень мало. Очень мало. И все, что я помню, я уже изложил вашим коллегам. В том числе самый последний раз — какому-то типу с бородкой, который явился ко мне в больницу и все время, пока я говорил ему о Тамерлане, безуспешно прятал от меня этакую язвительную усмешечку.

— Этот тип с язвительной усмешечкой отправится вместе с нами, месье Ламбер, или… — я произвел короткое памятное усилие, — Эвальд Карлович. Я догадываюсь, почему он отнесся скептически к вашему рассказу. Но уверяю вас, что с моей стороны ничего подобного не будет. Более того, — я замедлил не только речь, но и самое дыхание, — более того, мы с вами в некотором роде братья по несчастью.

Он побледнел:

— У вас что… тоже погибла любимая женщина?

Помимо моей воли перед глазами вдруг всплыло лицо Ольги, тонкое, замутненное тревогой… Я стиснул зубы и ответил:

— Нет. Боже упаси… Вы меня не так поняли, Ламбер.

— Тогда говорите яснее.

— Вы в самом деле не помните, откуда взялся тот браслет, который вы подарили Елене Королевой? — выпалил я.

Ламбер не спешил отвечать. Он налил себе еще коньяку, посмотрел на янтарную жидкость таким взглядом, как будто напиток мог дать ответ на многие из мучивших его вопросов (а что таких вопросов у человека, пережившего фрагментарную потерю памяти, более чем достаточно, можно и не сомневаться). Медленно, с явным наслаждением, выпил. Облизнул губы и ответил хрипловато:

— Нет. Я вообще не помню, что я БЫЛ в Самарканде. Но логически я могу вывести, что предположительно я там делал. О подробностях нужно спросить у тех людей, которые были со мной. Вы спрашивали?

— Конечно. У вас на редкость милые сотрудники. Кажется, они сильно злоупотребляют спиртным. Вся партия. В самом деле, у них такой вид, словно даже находку глиняного осколка от кувшина они призваны обмывать по трое суток. Кроме того, все они утверждают, что никакого клада Тамерлана не находили. Милые люди, да. Господин Мозырев, начальник партии, заявил из-под стола, где он валялся, что встречу с Т-тамерланом он нн-непременно бы зап-запомнил. Именно так он и сказал, точнее, так его поняли. А понять его было довольно замысловато. Мудрено понять. Правда, Мозырев долго рассуждал о каком-то дехканине-узбеке, который был при вас постоянно. Помогал советами, а потом вдруг раз — и пропал. Нашли его. Правда, мертвым. Упал дехканин с камня и разбился. Свернул себе шею и, кажется, сломал позвоночник. Вот такой несчастный случай. Мозырев много о том узбеке говорит, называет его Исломом, что ли. Впрочем, сам я Мозырева не видел, ничего утверждать не буду.

— Понятно, ваше ведомство бытовыми алкоголиками не занимается, — равнодушно ответил Ламбер.

— Это верно, — сказал я, не став объяснять, что вообще-то ни к какому ведомству не принадлежу, а являюсь частным липом. Зачем Ламберу такие подробности касательно меня, если он и в себе-то толком не разобрался. — Мне нужно с вами поговорить, Ламбер. Только вы до поры до времени не разглашайте нашего разговора. Ничего особо секретного в нем не будет, было бы от кого скрывать!.. Но все равно. Хорошо?

— Договорились, — кивнул он.