— Тише! Тише! — испугался Плаксюткин, оглядываясь кругом. — Я — что! Я маленький сотрудник… и еще бы двадцать лет ждал, если бы Господь жизни продлил.

— Эх, ты! Уж именно Плаксюткин! — сотрудник плюнул и деловым шагом заспешил Дальше.

А Плаксюткин посмотрел ему в след:

— Хорошо плеваться-то! Пристроился по блату и сразу на хорошее место сел: ничего не делает, только по коридорам да по буфетам шныряет, а денежек восемьсот рублей ежемесячно огребает. Тоже оппозиционер, прости Господи!

А в кабинете секретаря обменивались мнениями о Плаксюткине Ухмыляев и Тудысюдов.

— Хороший старик. Настоящий честный простой человек! — авторитетно заявил секретарь.

— Преданный старик, — поддержал местком.

— Немножко закваски религиозной в нем осталось, да ведь что делать! Возраст. Ну, и православная церковь во многом исправилась, пересмотрела свои позиции, идет в ногу, так сказать.

— Безусловно, в ногу, — подтвердил местком.

— Старик примерный. И ответственных работников уважает искренно, а не из подхалимажа… Сразу видно!

— Не из подхалимажа! — убежденно воскликнул местком.

Торжественное экстренное общее собрание сотрудников ДУРА в честь сдачи в эксплуатацию новых жилых корпусов сдержанно и с любопытством гудело. Все уже знали, что главным козырем собрания назначено свыше выступление статистика Плаксюткина, старейшего рядового сотрудника учреждения, скромного беспартийного старичка.

Поэтому зал особенно зашелестел, будто с густой рощи листья осыпались в бурный ветреный осенний день, когда на трибуне появился Плаксюткин. Он был одет в новый песочного цвета чехословацкий костюм. Плаксюткин потер руки, потер себя ладонью по лбу, правой ухватившись за пуговицу пиджака… Зал с напряженным интересом ожидал… Президиум — начальник учреждения Дуванов, секретарь Ухмыляев и местком Тудысюдов — ободряюще улыбался оратору.

Неожиданно для себя Плаксюткин начал, и тоже неожиданно для себя и для всех рокочущим басом. Впрочем, испугавшись, Плаксюткин с первых же слов сменил бас на свой обычный вежливый, мягкий тенорок.

— Товарищи! Говорить я, конечно, не умею. А говорить вынужден… (Он снова испугался). То есть не вынужден, а должен, как всякий честный советский гражданин, который получил поощрение от органов советской власти: от парторганизации, администрации, месткома… ну и от коллектива сотрудников. Значит, я получил поощрение. Мои, так сказать, двадцатилетние ожидания увенчались полным успехом… Больше, чем успехом! Великим счастьем увенчались, дорогие товарищи! Великим, незаслуженным счастьем. (Голос Плаксюткина искренне дрогнул.) Вместо одной маленькой комнатки мне предоставили однокомнатную квартиру: кухня, уборная, ванна, передняя… А в комнате восемнадцать метров, товарищи. Мне… с передней, кухней, уборной…

Плаксюткин всхлипнул.

Зал шумно вздохнул. В президиуме расцвели сочувственные улыбки. Ухмыляев переглянулся с Дувановым и с Тудысюдовым.

— Да… Старику. Мне и умирать пора. Хоть перед смертью, а свой собственный угол получил.

Несколько ободряющих голосов из публики посоветовали:

— Зачем умирать? Живи, непременно живи.

— Старикан, брось пессимизм. Живи и женись!

Плаксюткин почуял поддержку и понимание. Он благодарно обвел глазами публику.

— Товарищи, я и сам очень хочу жить. Да ведь знаете, как в жизни получается: нет у тебя радостей, одни сплошные будни, да работа, да усталость. Ты о смерти и не вспомнишь. А стоит хоть маленькой радости завестись, сейчас хлоп на тебя ужас: а вдруг умру и радостью не воспользуюсь. А у меня, товарищи, вы сами понимаете, радость, можно сказать, небывалая, радость самая редкостная в нашей жизни… Квар-ти-ра! — раздельно и торжественно проговорил Плаксюткин, выставив вверх указательный палец.

За столом президиума снова заулыбались.

— Хороший простодушный старик. Да. Открытая душа.

— Настоящая, русская, прямая, благодарная душа!

— При такой радости, дорогие товарищи, и умереть неудивительно. От прилива счастья, можно сказать, умереть можно. Перехожу это я из уборной… Извините, я не то что зачем-нибудь в уборную, а полюбоваться: кафли там, стульчак полированный… чистота! Ну, значит, перехожу из уборной в кухню, из кухни в ванную, из ванной в переднюю, из передней в комнату, а душа-то у меня поет от счастья, поет, поет, да и заноет. Ох, не умереть бы! Умрешь и не отблагодаришь Советскую власть за такое блаженство, которого я недостоин.

Снова гул в зале… как будто немножко подозрительный, насмешливый гул и одобрительный шепот за столом.

Плаксюткин окончательно воодушевился:

— Да, недостоин, товарищи. За что мне такое великое поощрение? Ничего я собой не представляю. Обыкновенный маленький сотрудник, статистик, и даже не старший статистик, а просто… Ну, правда, я честно проработал тридцать пять лет, ночей недосыпал, недоедал… все ради коммунизма. (Плаксюткин снова всхлипнул, снова ободряющее движение в президиуме и странный гул в зале.) Двадцать пять лет ждал и дождался. Как Светлого Христова Воскресенья. Простите, товарищи, за религиозное выражение.

— Ничего, ничего! — снисходительно крикнул из-за стола начальник учреждения.

— Конечно, много корпусов за последние десять лет было выстроено, — продолжал Плаксюткин, — и многие сотрудники квартиры там получили… даже и люди, недавно работающие у нас. Но ведь какие люди, товарищи! Ответственные, партийные, знатные, ценные специалисты, первые люди в стране, товарищи. Кому же и получить первому, как не им. Они, можно сказать, кровь проливали…

— Чью? — прошипел чей-то насмешливый голос из глубины зала.

Директор, секретарь и местком приподнялись с кресел, грозно осматривая собравшихся.

— Какой-то хулиган, видно, затесался. Ведите себя приличнее и дайте человеку высказаться. Товарищ Плаксюткин правильно говорит, честно. Продолжайте, товарищ Плаксюткин.

— А теперь вот и меня поощрили. А за что? Работенка моя хотя и кропотливая, и нужная, а самая что ни на есть крохотная.

— Всякая работа ценна, товарищ Плаксюткин, — важно сказал Ухмыляев, — не преуменьшайте своих заслуг. Если бы все наши сотрудники уподобились вам, можно было бы спокойно смотреть в будущее и не тревожиться за выполнение плана.

Плаксюткин закраснелся, замялся:

— Спасибо! Оценили! Большое спасибо. (Он низко поклонился президиуму.) Спасибо и за оценку, и за квартиру: Советской власти, парторганизации, месткому и… и… коллективу… Я уж больно взволнован. Может, кончить?

— Продолжайте дальше. Высказывайтесь. Расскажите о прошлом, о вашей работе, передавайте ваш производственный опыт молодежи. Сообщите нам о ваших достижениях, о неполадках, какие у вас были. Все это важно и нужно. Мы учимся и на ошибках. Как вы восприняли Великую Октябрьскую социалистическую революцию… Скоро ведь сорокалетие. Ну, и все прочее, — величественно закончил секретарь, угрожающе оглядывая зал: кое-где хихикали.

Плаксюткин окрепшим голосом продолжал:

— Достижения… Одной бумаги я больше тонны перевел. Отчеты то по одной, то по другой, то по третьей форме. Чуть цифру поднаврал, вся статистика искажается. Тут и внимание нужно, и аккуратность, и четкость… И чтобы, главное, почерк был ясный, чтобы начальство голову не ломало над цифрами: то ли тройка, то ли пятерка. Ну и по ночам работал, и без выходных. Дела уйма, рабочего времени не хватало, и жертвовал сном. И могу похвастать; неполадков у меня за все тридцать пять лет не было. Все тютелька в тютельку… Конечно, потом часто оказывалось, что все эти отчеты ни к чему, что можно без них обойтись и проще все сделать. Как-то, давно уж это было, лет пятнадцать назад, ревизор какой-то ко мне подошел: «Что делаете?» Ну я ему объяснил, что делаю, показал все таблицы, все формы. А он вдруг пренебрежительно взглянул на меня: «А понимаете вы, зачем это нужно и нужно ли?.. У вас все в порядке, как полагается, по форме. Да сама эта форма ни к черту не годится, проку в ней никакого нет». Я спорить не стал, а только спокойно заявил: «Не нашего ума это дело. Нам даны указания, спущены формы, мы их и заполняем точно и аккуратно, как требуется. Это вся наша скромная задача». А он опять насмешливо: «Про Акакия Акакиевича вы слыхали?» «Слыхал, — говорю, — Гоголя читал, и Чехова, и Толстого, и других великих русских классиков». «Ну, — говорит, — если слыхали, так и призадумайтесь над этим. Акакий Акакиевич тоже очень старательно и честно бумажки переписывал, а мозгами шевелить не мог, что к чему — не знал, и полезна ли его работа — тоже себя не спрашивал, самокритикой не занимался». Опять-таки возражать я не стал. Никогда я не возражал никакому начальству. Возражения эти втуне пропадают, а свое положение потеряешь. А ревизору по должности придираться положено. Ежели он не придирается, какой он ревизор.