— Что за сравнение! Какой вздор! Ты же для Советского Союза будешь работать, а не, для Николая II.

— Только и разницы! — подумала я.

Гость немедленно поправил глупость хозяина:

— Ты не о том толкуешь. Товарищ определяет самый метод, а уж в чьих интересах он применяется, это дело другое. Что же, — обратился он ко мне, — возможно, что вы и правы. Но разве не сохранились у нас сотни старых методов и даже старых учреждений. Ружья при капитализме и при коммунизме стреляют одинаковым способом. Полицейская охрана государственной безопасности необходима и в капиталистическом, и в рабочем государстве… Тюрьмы существуют, ну и существуют определенные, выработанные в тьме времен методы политической разведки и секретной службы.

Хозяин перебил:

— Я потому и сказал: все дело в том, в чьих интересах употребляются эти методы.

Гость официальным тоном:

— Итак, мы вас направим к личному домашнему секретарю одного маршала… Не к заместителям, а прямо к домашнему личному секретарю. Широким массам этот секретарь неизвестен, но это очень крупный человек, один из главнейших рычагов готовящегося заговора, правая рука маршала, главный организатор всей закулисной стряпни. Понимаете?

— Понимаю, — пробормотала я.

— Пошлем мы вас туда через Зетова. (Я несколько удивилась, услышав фамилию крупного культурного деятеля, с фрондерским душком, известного за границей.) Это наш человек. Он работает с нами, в наших интересах. Сейчас я позвоню ему.

Гость вышел в соседнюю комнату и минуты через три вернулся.

— Идите сейчас же к Зетову. Он вас ожидает.

— Но мои функции?

— Наблюдать за всем и всеми: мелкое, крупное — сообщайте все. Передавайте через Зетова. Желательны ваши личные комментарии и выводы. Всего лучшего.

На улице под теплым апрельским солнцем самые обыкновенные люди спешили по своим делам и медленно прогуливались без дела. Простые домохозяйки с кошелками, крашеные дамы с дорогими большими сумками толпились в магазинах. Желто-синие троллейбусы и желто-красные автобусы принимали и изливали потоки пассажиров.

Я немножко опомнилась.

Два года тому назад я вырвалась из одного страшного мира, а сейчас попала в другой. Этот мир страшнее того, каторжного. Этот мир ясен, рационализирован, учтена целесообразность даже моих настроений, даже моих крамольных писаний. А плата — известный житейский комфорт, то есть нечто доступное на нашей великой родине очень немногим. Чего же лучше? Как действовать дальше? Как предупредить тех?

А все-таки, не провокация ли это? Но к чему провоцировать таким образом человека никому не известного, который полжизни провел в лагерях и на учете? Нет, это не провокация. Мерзавцы знают, что я, человек скомпрометированный, маленький, не в силах… Они придавят меня одним перстом. «К ногтю!» — рассмеялась я, вспомнив словечко первых лет революции. А почему этот толковый выразитель современной зубатовщины не подумал, что я могу предупредить тех? А я так и сделаю. Странно.

А может быть, заговора нет? Это всего вернее. Старый испытанный метод: нужно убрать кого-то, кто является помехой… Спешно сочиняется заговор, а для соблюдения формальностей нанимают Лидию Тимашук…

На прощание мой новый патрон дал мне тысячу рублей на первые дни, как он сказал. Квартиру я получу в ближайшие дни, реабилитацию тоже. Патрон спокоен. Он знает, что за такую цену можно купить кого угодно. Примкнув к пресловутому заговору, предупредив его участников, я теряю все, включая собственную голову… С этой стороны они хорошо изучили человека.

Когда ничего не имеешь, кроме уличной мостовой, тогда и голову потерять не страшно. Но комфорт, деньги, возможность печататься, возможность вслух высказаться, это, конечно, дороже головы… И при этом голова повышается в цене. Лишиться такой ценности — далеко не всякий пойдет на это… И согласишься заплатить за это любой ценой. Так думают эти чудовищные люди, и в девяноста пяти случаях из ста они, вероятно, остаются правы… Но в данном случае они сильно ошиблись.

С такими размышлениями я на такси, как мне было велено, доехала до квартиры Зетова.

Старик лет семидесяти, сухой, еще довольно крепкий. Синеватый, с каким-то стеклянным блеском нос повис над верхней губой. Серые глаза, старчески слащавые, с выражением интеллигентской, явно фальсифицированной грусти, такой же заученной, как приветливость сиделки Основина. Старик скорее неприятный… Но крупного провокатора я видела в первый раз, поэтому я без стеснения рассматривала его в минуты нашей краткой встречи. Зетов ни о чем не спросил меня, полагаясь, вероятно, на рекомендацию патрона. Но раза два я, изучающая Зетова, поймала на себе его чрезвычайно острый, настороженный взгляд, без малейшего признака нарочитой грусти. Он заметил, что я уловила его взгляд, и засуетился, начал предлагать кофе, вино… Я, конечно, отказалась и сейчас же отправилась к главной пружине заговора, к Альфскому. Зетов по телефону сообщил ему обо мне. Уж если я в несколько минут тщательно рассмотрела Зетова, то Альфского я стала разглядывать с глупо смущенным видом. Результат обзора: как будто ничего характерного, резко отделяющего человека от прочих… И в то же время неопределенное ощущение какой-то сдержанной, спрятанной силы. Могла я это и выдумать, зная о двойной жизни собеседника, о его крупной роли в капитальном тайном деле. Я отметила про себя: рост невысокий, бледное лицо с большим лбом, удивительно спокойное, невыразительное, не запоминающееся; только в небольших карих глазах изредка вспыхивает что-то насмешливое, недоброе, жесткое; ни одного резкого движения. Я затруднилась бы сказать, какие манеры и походка у этого человека. Все было незаметное, незапоминающееся, как и его ровный, холодно приветливый голос. Негативная, абстрактная внешность: ни любви, ни ненависти, ни пылкости, ни скрытности, ни откровенности. А меня предупредили, что это человек обладающий огромным влиянием на людей и главный организатор головокружительно опасного и, в сущности, авантюристического заговора. Наверняка это была выработанная длительной тренировкой внешность.

— Вы кто и откуда? — спросил Альфский.

— Писательница… бывший человек… из лагерей, заранее предупреждаю.

Он улыбнулся.

— Это неважно. Чуть ли не каждый третий когда-нибудь был репрессирован в той или иной форме и уж каждый пятый — это непременно. У меня работа, требующая некоторой культурности и аккуратности. Нужно приводить в порядок архив, подбирать статьи по разным вопросам из старой и новой текущей прессы. Подойдет вам?

— Думаю, что да.

— В таком случае завтра к 11 часам утра явитесь сюда. Работать пять-шесть часов в день.

— Что же так мало? Не по трудовому кодексу.

Альфский снова улыбнулся.

— Больше нам не надо. Главное — качество работы. Оплата приличная — тысяча двести в месяц.

Украдкой я осматривала очень большой кабинет. Мебели — минимум. Все удобства для работы. Великолепный письменный стол, письменный прибор и все письменные принадлежности простые, но очень дорогие. В кабинет попала я через ряд комнат. Я сообразила, что он был в особенной уединенной части дома, окна выходили в густой, совершенно не московский сад. И в других комнатах, через которые я проходила, обстановка простая, дорогая, незаметная, как незаметна была внешность Альфского. Никаких выкрикивающих, выступающих вперед вещей. Все крайне аккуратно, строго, и все явно не хотело, чтобы его запомнили и описали. Каков же хозяин этого дома, холостяк маршал, формальный глава заговора? Формальный? Гениальность Наполеонов не заключается ли в том, что они умеют находить себе гениальных помощников?

А все-таки Альфский и эта обстановка, явно уклоняющиеся от могущих возникнуть подозрений, этим самым не внушают ли больше подозрения? А впрочем, там самонадеянные ослы… И все-таки эти ослы что-то учуяли своими ушами и копытами.

Мой новый патрон произнес еще две-три незначительные фразы, и мы расстались.