— Но, — бурно возразила я. — ради чего? В чем здесь смысл? Что хорошего в такой жизни?

— Ну, а в чем смысл жизни вообще? Скажите мне. — предложила она.

— Наше назначение в том чтобы любить и быть любимыми и рожать детей от тех, кого мы любим.

— Опять ваши условности, прославление и воспевание примитивного анимализма. Как вы считаете, мы выше животных?

— Конечно, но…

— Вы говорите — любовь, но что вы знаете о любви между матерью и дочкой, когда их отношения не омрачаются ревностью из-за мужчины? Знаете ли вы чувство чище, чем любовь девушки к ее малюткам сестрам?

— Да ничего вы не понимаете. — снова возразила я. — Как вы можете понять любовь, которая придает прелесть всему миру? Как она поселяется в вашем сердце, постепенно наполняет собой все ваше существо, изменяет все вокруг, к чему бы вы ни прикоснулись, что бы ни услышали… Да, она может больно ранить, я знаю это, слишком хорошо знаю, но она может и подобно солнечному лучу заставить кровь бежать быстрее по жилам… Она может превратить развалины в цветущий сад, лохмотья — в платье королевы, голос — в божественную музыку. В чьих-то глазах вы сможете увидеть целую вселенную. О, вы не понимаете… вы не знаете… не можете… Ох, Дональд, милый мой, как же мне объяснить ей то, о чем она даже никогда и не догадывалась..?

Последовала неуверенная пауза, но вскоре она сказала:

— Естественно, что в вашем обществе такая условная реакция была необходима, но вряд ли вы можете ожидать, что мы подчиним нашу свободу и будем потакать нашему вторичному закабалению, вновь вызывая к жизни собственных угнетателей.

— Да вы не хотите понять! Только глупцы среди женщин и мужчин постоянно воевали между собой. Большинство же взаимно дополняло друг друга. Мы были парами, составляющими целое.

Она улыбнулась.

— Моя дорогая, или вы на удивление дезинформированы о вашей же собственной эпохе, или та глупость, которую вы изрекли, слишком крепко вбита вам в голову пропагандой. Ни как историк, ни как просто женщина не могу я считать оправданным воскрешение такого общества. Примитивная ступень развития уступила место цивилизации. На какое-то время женщина, сосуд жизни, имела несчастье посчитать мужчину необходимым для жизни, но теперь ситуация изменилась. Неужели вы предполагаете, что следует сохранять такое бесполезное и опасное бремя только из чистой сентиментальности? Да, я допускаю, что некоторых удобств мы лишены, вы ведь, думаю, уже заметили, что мы менее изобретательны в механике и, скорее, повторяем те образцы, что достались нам по наследству от мужчин, но это нас мало волнует. Нас, в основном, интересует органика и то, что обладает чувствительностью. Возможно, мужчины смогли бы научить нас передвигаться в два раза быстрее, как летать на Луну, или как убивать побольше людей и побыстрее, но для нас эти вещи не стоят вторичного закабаления. Нет, наш мир нам лучше подходит нам всем, за исключением разве что нескольких Реакционисток. Вы видели наших слуг. Ведут они себя, наверное, несколько застенчиво, но разве они подавлены или грустны? Разве между собой они не щебечут как воробышки, весело и оживленно? А Рабочие — те, кого вы назвали амазонками, — разве они не выглядят сильными, здоровыми, радостными?

— Но вы обкрадываете их всех, крадете у них право, данное им от рождения.

— Не радо лицемерить, моя дорогая. Разве ваша социальная система не лишала женщину ее «права, данного от рождения», если она не была замужем? Вы не только давали ей это понять, но еще и обливали общественным презрением. А у нас Слуги и Рабочие не знают о нем, а физическая разница их не беспокоит. Материнство — функция Матерей и принимается ими как естественная.

Я затрясла головой: «Все равно их обкрадывают. У женщины есть права на любовь…»

На мгновение она вышла из себя, резко оборвав меня:

— Вы продолжаете повторять мне лозунги вашего времени. Любовь, о которой вы говорите, моя дорогая, существовала только в вашем маленьком, надежно защищенном мирке, благодаря вежливому и выгодному соглашению. Едва ли вам когда-нибудь позволили заглянуть в ее лицо, не прикрашенное романтикой. Вас никогда открыто не продавали и не покупали, как живой товар, вам никогда не приходилось предлагать себя первому встречному, чтобы было на что жить, вы не были на месте тех женщин, что на протяжении столетий кричали, бились в агонии и умирали под захватчиками в разграбленных городах — как не кидали вас в пламя, чтобы вы им не достались, никогда не приходилось вам всходить на погребальный костер, чтобы умереть на нем, вы никогда не томились, всю жизнь запертая в гареме, вы никогда не были живым грузом рабовладельческого судна, вы никогда не зависели от одного только удовольствия вашего господина и хозяина..

Такова оборотная сторона — уходящая в глубь времен. Но больше такого не будет. С этим, наконец-то, покончено. Осмелитесь ли вы сказать, что мы должны снова воскресить их, снова страдать под их игом?

— Но большинство из того, что вы сказали, уже давно исчезло, — возразила я, — мир становился лучше!

— Неужели? — сказала она. — Интересно, что думали женщины Берлина, когда он был взят^? Неужели лучше? Или он стоял на грани нового варварства?

— Но если от зла вы можете избавиться, только выбросив на свалку и хорошее, что останется?

— Очень многое. От мужчины польза была только в одном. Он был нужен для зачатия ребенка. Всю остальную энергию он тратил на разрушение мира. Без него мы стали куда лучше.

— И вы действительно думаете, что усовершенствовали природу, — усмехнулась я.

— Довольно, — сказала она, взбешенная моим тоном, — цивилизация — вот усовершенствование природы. Или вы предпочли бы жить в пещере и видеть, как многие из ваших детей умирают в младенчестве?

— Но есть же нечто… нечто главное… — начала я, но она остановила меня жестом, требуя тишины.

В вечерней тишине, издалека, неслось пение женских голосов. С минуту мы вслушивались в него, пока песня не закончилась.

— Как прекрасно! — сказала пожилая леди, — даже сами ангелы смогли бы разве спеть сладостней? В этом слышится счастье, не правда ли? Наши милые дети — среди них две мои внучки. Они счастливы и у них есть причина быть счастливыми — они растут в мире, где им не приходится, чтобы выжить, отдаваться на милость какого-то мужчины, им никогда не придется раболепствовать перед их хозяином и господином, им не придется столкнуться с опасностью быть изнасилованными или убитыми из-за ревности. Прислушайтесь!

Послышалась следующая песня, весело зажурчала к нам из темноты сумерек.

— Почему вы плачете? — спросила меня пожилая леди, когда песня закончилась.

— Я знаю, что это глупо… Я не могу поверить всему, что вижу… поэтому, наверное, я плачу, по всему тому, что вы потеряли, если это правда, — ответила я. — Под этими деревьями могли бы стоять влюбленные, они могли бы слушать эту песню, держась за руки, и любоваться восходящей луной. Но влюбленных теперь не бывает и не будет больше… — Я взглянула на нее. — Слышали ли вы когда-нибудь строки:

Разве вы не чувствуете все одиночество созданного вами мира? Неужели вы действительно не понимаете? — спросила я.

— Я знаю, вы у нас видели очень мало, но неужели вам так и не стало ясно, как это великолепно, когда женщине уже не приходится сражаться с другими за милость мужчины? — ответила она вопросом на вопрос.

Мы беседовали, пока сумерки не перешли в ночь и между деревьями не замерцали огоньки других домов. Она была очень начитанна. К некоторым периодам истории у нее было даже что-то вроде привязанности, но ничто не могло поколебать ее одобрения собственной эпохи. В ней она не замечала никакой сухости.

Вечно мои «условности» мешали мне понять, что золотой век женщины, наконец-то, наступил.

— Зачем вы цепляетесь за все эти выдумки, — говорила мне пожилая леди. — Вы рассказываете о полноте жизни, а пример ваш — какая-то несчастная женщина, не расстающаяся со своими цепями даже на загородной вилле. Полнота жизни, чепуха! Но вот для торговцев было удобным, чтобы она так думала. А по-настоящему полноценная жизнь в любом обществе была бы чрезвычайно короткой.