В чем в чем, а в узости мышления Бокера не упрекнуть, если уж он выдвигает теорию — так это действительно Теория. И что самое главное; еще никому не удалось его опровергнуть. Проблема в том, что бокеровские гипотезы совершенно неудобоваримы для нормальных людей. И как ни хороша была очередная его гипотеза, она костью застряла у меня в горле, что случается со мной нечасто, ибо я всегда считал себя чуть ли не шпагоглотателем. Так что до конца разговора я занимался тем, что пытался расправиться с этой злосчастной костью. У меня не было ни мыслей, ни слов, ни сил, чтобы хоть что-то противопоставить безукоризненной логике Бокера. На прощанье он подкинул нам еще один сюрпризик.
— Вы, конечно, слышали о двух невзорвавшихся атомных бомбах?
— Конечно…
— А что вы знаете о вчерашнем атомном взрыве, за который ни одна страна не взяла на себя ответственность?
— Вы думаете, что это одна из тех бомб? — неуверенно спросила Филлис.
— Почти уверен. Очень хотелось бы думать, что это не так, но… но вот что любопытно: одну бомбу сбросили у Алеут, а другую — во впадину Минданао, а эта взорвалась недалеко от Гуама…
— Как жаль, — сокрушалась Филлис, — что в свое время я не была прилежной ученицей и наплевательски относилась к географий, которую бедняжка мисс Попл тщетно пыталась в меня вдолбить. Каждый день всплывают какие-нибудь новые названия, о которых я сроду не слышала.
— Не унывай, — утешил я, — в военных сводках упоминаются такие названия, о которых сами географы порой не подозревают, не говоря уж о том, что на обычных картах они и вовсе не значатся.
— Вот опять… сообщают, что около шестидесяти человек смыло какими-то цунами, прошедшими над островом Ростбифа. Где этот Ростбиф? И что еще за цунами!
— Не цунами, дорогая, а цунами, по-японски — волна, гигантская волна, возникающая в результате подводных землетрясений. А где находится Ростбиф — понятия не имею, зато могу предложить целых два острова Сливового Пудинга.
— И чего ты вечно корчишь из себя отличника, Майк, — Филлис осуждающе посмотрела на меня. — М-да, интересно, как это все нас коснется?
— Причем тут мы?
— Я о том, что сейчас происходит на дне.
— С чего ты взяла, что это не настоящие цунами, и связываешь с ними…
— Ах, — перебила меня Филлис, — как звучит: настоящие цунами, с ними, с нами, сними-снами… что еще случится с нами?
— Хорошо, — не выдержал я. — Давай попробуем разобраться.
— …сними-снами…
— Если тебя это так волнует, можешь позвонить своему ученому другу Матету.
— …настоящие цунами…
— У него непременно есть сводки. Он тебе скажет точно — настоящие они или ненастоящие, или…
— Ты уверен? А как они это узнают?
— Спроси чего-нибудь полегче. Узнают и узнают. Матет обязательно в курсе, если там что-то не так.
— Хорошо, — сказала Филлис и вышла из комнаты.
Не прошло и трех минут, как она вернулась.
— Настоящие цунами. Цитирую: «Небольшое сейсмическое возбуждение, произошедшее вблизи острова Святого Амброзия; долгота такая-то, широта такая-то». Кстати, Ростбиф — второе название Надежды.
— А где этот остров Надежды?
— А, кто его знает, — Филлис беспечно махнула рукой.
Она взяла газету и села на диван.
— Как скучно, — сказала Филлис, сдерживая зевоту, — ничегошеньки не происходит.
— Пока… — резонно заметил я.
— Вчера звонил капитан Винтерс: за два месяца — ни одного сообщения о болидах.
— Он как-нибудь прокомментировал это событие? — Я достал сигарету.
— Нет, просто упомянул между делом.
— Бокер сказал бы, что закончилась первая фаза колонизации. Его первопроходцы обустроились, дальнейшее зависит от того, как они будут жить: либо — долго, либо — в долгах.
— Я думаю — в долгах, а как говорят русские: «Долг платежом красен».
— Плачу и плачу, плачу и плачу… — отозвался я. — Если бы кто-нибудь услышал домашнее чириканье лучшей специалистки по сенсациям, он смог бы составить нам конкуренцию.
Филлис пропустила мое замечание мимо ушей.
— Помнишь, о чем я говорила Малларби? — спросила она. — Вот и я не могу понять, какое нам дело, что происходит на дне, почему мы не можем оставить их в покое и уступить ненужную часть мира?
— На первый взгляд, вполне разумно, — согласился я. — Но Малларби имел в виду другое, и в этом я с ним абсолютно согласен; мы столкнулись не с разумом, а с инстинктом. Инстинкт самосохранения сопротивляется уже самой мысли о чуждом ему Разуме и не без оснований. Трудно представить себе форму разума, если, конечно, не впадать в абстракцию, которая не попыталась бы переустроить среду обитания на свой лад. И как-то уж очень сомнительно, чтобы интересы двух форм разума совпадали, настолько сомнительно, что, думается, вместе нам никак не ужиться.
Филлис задумалась.
— Уж очень мрачно, Майк. Прямо какая-то дарвиновская перспектива.
— «Мрачно» — это, дорогая, эмоции. На самом деле — такова жизнь. Представь, один вид живет в соленой воде, другой — в пресной. Настанет день, когда они расплодятся настолько, что им станет тесно в своих водоемах, и тогда одни, ради своего удобства или продолжения рода — назови, как хочешь — начнут опреснять моря, другие, как бы это сказать… — подсаливать реки и озера. Только так и никак иначе.
— То есть, ты за то, чтобы закидать океаны атомными бомбами?
— Дорогая, я за естественный ход событий. «Всему свое время», — это не я сказал. Если за летом следует осень, еще не значит, что осенью надо будет тащить лестницу и обрывать листья с деревьев.
— Действительно, с какой стати?
— Вот и я говорю…
— То есть, ты против бомбежек? Я правильно тебя поняла?
— Да оставь ты бомбы в покое! Черт возьми, не в них дело. Пойми, как только у человека наметилась первая извилина в мозгу, он огляделся и увидел, что мир в том виде, как он есть, его не устраивает. Думаешь, эти там на дне всем довольны? Черта с два. У нас есть все основания для подобного вывода. Иль ты считаешь, что наши бомбежки пришлись им по вкусу? Как бы не так. И тут же напрашивается следующий вопрос: сколько осталось до прямого столкновения?
— Ты спрашиваешь меня? Ты сам прекрасно знаешь, что все качалось с первой бомбы. Я тоже об этом сожалею.
— Жалеть уже поздно, дорогая. Теперь в их черном списке преобразования природы мы с тобой — на первом месте. А в том, как скоро они обезопасились от нашего оружия, есть нечто зловещее, словно они приготовились ко всему заранее. Будем надеяться, что эти твари останутся в своих Глубинах и не позарятся на наши владения. В противном случае, хотел бы я знать, чем мы их встретим?
— Значит, ты все-таки за атомные бомбы, — подытожила Филлис.
— Бог мой! Милая, ни я, ни ты, ни весь Королевский Флот, никто не захочет сбрасывать эти бомбы: шуму много, а результат сомнительный. Однако я очень надеюсь, что наш доблестный Флот, «ополчась на море смут, сразит их противоборством[9]. А вот какое оружие мы применим, зависит от времени, места и условий.
Филлис сидела, подперев рукой голову, невидящим взором уставившись в газету.
— Ты говоришь „такова жизнь“, ты в этом уверен? — спросила она немного погодя.
— Да, пусть даже из предположений Бокера верна только часть… Вдвоем с ними нам не ужиться на Земле.
— И когда, по твоему, это случится?
Я пожал плечами. Если представить, какие естественные препятствия должны преодолеть и те, и другие, чтобы добраться друг до друга, можно подумать, что по меньшей мере пройдет не один десяток лет, а то и столетий.
Филлис снова вперилась в пустоту, и я, зная этот симптом, не собирался нарушать ее задумчивости. Мы долго молчали, пока вдруг в наступившую тишину не вкрался мягкий и тревожный полушепот Филлис.
— …ветер, его полночные завывания и стоны утопают в нарастающем рокоте гневных волн океана… слышишь, где-то совсем рядом противно завизжала лебедка — это матросы сбросили за борт спасательную шлюпку. Ветер подхватил их хриплые, просоленные голоса и понес прочь. Тише! Что это? Я слышу чей-то голос, доносящийся словно из небытия: „одна сажень, две…“. Шум ветра все ближе, голос все отчетливей: „три сажени, четыре…“. Какой-то мерный, неясный гул, гнусное чавканье рыб — мы погружаемся: „пять саженей…“ противное чавканье сменяется жуткой какофонией: „полное погружение!..“ — тишина: пять секунд, десять… Нет, я не слышу, я ощущаю каждой клеткой, ощущаю тяжелые стоны Глубин… мне страшно… что-то происходит… опять чей-то голос. Что, что он говорит?.. Я не могу разобрать… о Левиафанах?! … теперь я различаю каждое слово… о Боже! Какой нечеловеческий голос: „…самая недоступная точка земли — дно. Так было, есть и будет. Кромешная темнота. Мрак. Самая мрачная точка Земли. Так было, есть и будет до тех пор, пока не высохнут моря и океаны, тогда растрескавшаяся, безжизненная планета будет нескончаемо вращаться по своей орбите, а жизнь на ней станет историей.
