— Много женщин? — спросил Зеллаби.

— Не могу сказать точно.

— Ну, а примерно? Нужно иметь представление, с чем мы имеем дело.

— Я бы сказал, от 65 до 70.

— Что? — Зеллаби уставился на него, не веря своим ушам.

— Я вам уже сказал, что это дьявольски трудная проблема.

— Но если вы не уверены, то почему 65?

— Потому что это мой участок. Я повторяю: 65 — это число женщин в деревне, которые могут иметь детей.

Поздно вечером, после того, как Анжела Зеллаби, усталая и потрясенная, ушла спать, Уиллерс сказал:

— Жаль наносить такой удар, Зеллаби, но она скоро все равно бы узнала. Надеюсь, что другие женщины воспримут это хотя бы наполовину так же спокойно, как ваша жена.

Зеллаби кивнул.

— Замечательная она, правда? Интересно, как бы вы или я восприняли такое потрясение?

— Адские дела, — согласился Уиллерс. — Итак, большинство замужних женщин восприняли все спокойно, но теперь, чтобы остановить развитие неврозов у незамужних, нам тоже придется их огорчить, но иного пути нет, насколько я могу судить.

— Я весь вечер думаю об одном: как много мы должны им сказать? — произнес Зеллаби. — Пусть все остается загадкой, дадим им возможность самим делать выводы. Или есть лучший путь?

— Но, черт возьми, это же действительно загадка, не так ли? — вставил доктор.

— Много загадочного в том, каким образом все произошло.

— Ну, могут быть разные выкладки.

Зеллаби вздохнул.

— Но вывод… — начал он и остановился, глядя на фотографию Ферелин. — Господи! И Ферелин тоже? Полагаю, вы просто не знаете.

Уиллерс поколебался.

— Я не могу быть уверенным, — сказал он.

Зеллаби взъерошил волосы и откинулся в кресле. Он задумчиво смотрел минуты две на ковер. Затем поднялся и в привычной манере начал говорить:

— Имеются три, нет — четыре возможных предположения. Кроме того, есть и соображения против, к которым я подойду позднее.

— Хорошо, — согласился доктор.

Зеллаби кивнул.

— Есть ли возможность хотя бы среди некоторых низших форм стимулировать партеногенезию…

— Но не среди высших форм, насколько я знаю, не среди млекопитающих.

— Хорошо, тогда искусственное осеменение.

— Возможно, — подтвердил доктор.

— Но вы так не думаете?

— Нет.

— И я тоже. Тогда, — продолжал Зеллаби немного мрачно, — остается возможность чужеродного внедрения, которая может вылиться в то, что кто-то, Хаксли, по-моему, назвал ксеногенезис. То есть производство форм, не похожих на родителей, или, можно сказать, «хозяина». Это будет не настоящая мать.

Доктор Уиллерс нахмурился.

— Я надеюсь, что это не придет им в голову.

Зеллаби покачал головой.

— Оставьте надежду, мой друг. Возможно, это не придет им в голову сразу, но все равно наиболее образованным это придет в голову. Мы можем согласиться, не так ли, что исключаем партеногенезис, ведь нет ни одного документально подтвержденного случая.

Доктор кивнул.

— И здесь насилие невозможно из-за простой математики. Просто невозможно, чтобы в любой многочисленной группе наугад выбранных женщин более двадцати пяти процентов из них были на одинаковом сроке беременности.

— Ну… — начал доктор с сомнением.

— Хорошо. Давайте договоримся о 33. Но тогда, если ваша оценка верна, нынешняя ситуация все равно практически невероятна. Следовательно, нравится нам это или нет, остается четвертая — последняя возможность. Во время этого Потерянного Дня должно было иметь место внедрение оплодотворенного яйца.

Уиллерс выглядел сокрушенным, но было ясно, что его еще не до конца убедили.

— Не согласен с вами, что последняя. Могут существовать другие варианты, которые просто не приходят нам в голову.

Зеллаби сказал с нетерпением:

— А вы можете предложить другой путь оплодотворения, который бы не входил в противоречие с математическим барьером? Нет? Очень хорошо, из этого следует, что это не может быть зачатие, это инкубация.

Доктор вздохнул.

— Хорошо. В этом я с вами согласен! — сказал он. — Но, со своей стороны, вопрос о том, как это случилось, меня волнует постольку-поскольку. Меня волнует благополучие моих пациенток и тех, кто ими будет.

— Вас это будет волновать немного позднее, — сказал Зеллаби, — потому что все они имеют одинаковый срок, значит, роды пройдут в ограниченный период времени. В конце июня или в первую неделю июля. В случае, если все остальное будет нормально, конечно.

— Сейчас — твердо продолжал Уиллерс, — моя главная цель — снять беспокойство, а не возбудить его. И поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы скрыть теорию внедрения как можно скорее и на возможно длительный срок. Иначе все это может вызвать ненужную панику. Для их пользы я и прошу вас относиться с пренебрежением ко всем предложениям такого рода, которые вам встретятся.

— Да, — согласился Зеллаби после некоторого раздумья. — Пожалуй, я согласен, в данном случае это — вынужденная цензура. — Он нахмурился. — Трудно понять, как женщина смотрит на все это. Могу сказать только то, что если бы я был призван, даже при самых благоприятных обстоятельствах, произвести на свет новую жизнь, такая перспектива внушала бы мне страх, а имей бы я какую-нибудь причину подозревать, что на свет появится непредсказуемая форма жизни, я, вероятно, сошел бы с ума. С большинством женщин такого не случилось бы, они морально более стойки, но некоторым из них все равно могло бы быть очень плохо, поэтому убедительно отмести такую причину будет лучшим решением. — Он задумался. — Теперь мы должны разработать линию, по которой моя жена будет действовать. Есть несколько вещей, от которых необходимо отгородиться. Это, прежде всего, огласка.

— О боже, конечно, — сказал Уиллерс. — Как только пресса узнает об этом…

— Сохрани нас Бог от этого. Ежедневные комментарии в течение шести месяцев. Они-то, конечно, не упустят ксеногенезиса. Пойдут конкурсы прогнозов и предсказаний. Хорошо, Милитари Интеллидженс удалось избежать огласки Потерянного Дня в газетах. Посмотрим, что они смогут сделать теперь.

— Да, нужна поддержка.

Подготовка к тому, что мы неофициально назвали собранием особой экстренности, величайшей экстренности для всех женщин Мидвича, была интенсивной. Нас навестил сам Гордон Зеллаби, которому удалось внести в обращение драматическое напряжение.

Когда в деревне стало известно, что очередное занятие по гражданской обороне, или что-то напоминающее его, в данном деле не играет роли, нахлынуло еще большее удивление: что же могло заставить доктора, викария, их жен, районную акушерку да еще и обоих Зеллаби так беспокоиться, чтобы обзвонить всех и передать персональное приглашение, известить, что не будет никакого сбора пожертвований и даже подадут бесплатный чай. Все это вызвало такой интерес даже у самых подозрительных, что зал был переполнен к назначенному часу.

Анжела Зеллаби, немного более бледная, чем обычно, и доктор с викарием сидели на возвышении. Доктор нервно курил, викарий казался погруженным в размышления, от которых время от времени отрывался, чтобы высказать какое-либо замечание миссис Зеллаби, а она с отсутствующим видом отвечала ему. Минут десять они ждали, пока все успокоятся, затем доктор попросил закрыть двери и открыл собрание коротким, но мало понятным призывом отнестись ко всему серьезно. Викарий поддержал его и свое выступление закончил так:

— Я со всей серьезностью прошу вас прослушать все, что скажет миссис Зеллаби. Мы перед ней в неоплатном долгу за ее согласие выступить перед вами. Я хочу также добавить, что на все, что она скажет, есть наше согласие — мое и доктора. Все это сделано только потому, что я уверен: женщина женщину поймет лучше. Вот мы и обременили ее таким заданием. А теперь мы с доктором Уиллерсом покинем зал, но останемся в вестибюле. Когда миссис Зеллаби закончит, мы, если потребуется, вернемся сюда и постараемся ответить на ваши вопросы. А теперь переключите ваше внимание на миссис Зеллаби.