Волнение его все росло и росло. В двенадцать часов, однако, он не выдержал, торопливо запряг караковую лошадь в дрожки и поскакал к Верешимову. Из ворот он выехал даже галопом, не попрощавшись с женою.

День был тусклый и мягкий; облака целыми стадами гуляли по небу, умеряя жар. В поле было прохладно; жаворонки пели весело. Зеленая рожь волновалась, как море, сливаясь с горизонтом. А Пересветов, беспокойно сверкая глазами, то и дело постегивал свою караковую лошадку, злобно перекашивал все лицо и думал только о том, где бы достать денег.

— Разбойники, анафемы, — сердито шептал он неизвестно о ком.

Когда он подъезжал к усадьбе Верешимова, злоба его прошла, он раскис и устал, только сердце тревожно ныло. «Может быть, Верешимов и даст мне денег», — хватался он, как утопающий за соломинку. В воротах усадьбы он даже загадал, на минуту зажмурив глаза: «Если я встречу на дворе первым мужчину, Верешимов деньги даст, женщину — не даст». Он въехал во двор, но ни мужчины ни женщины на всем дворе он не увидел. Его встретила только собака, с облезлым боком и, вероятно, очень глупая: ни с того ни с сего она стала ласкаться к Пересветову, виляя хвостом и с подобострастным взором, хотя она видела Пересветова первый раз в жизни.

Пересветов привязал лошадь к столбу. Двор по-прежнему был пустынен. Каменный дом глядел мрачно. Пересветов развинченной походкой пошел к крыльцу. Собака подошла к его дрожкам и понюхала, чем пахнут задние колеса. И дрожкам она повиляла хвостом. «А ведь собака-то, кажется, кобель, — подумал Пересветов, входя в полутемную прихожую, — стало быть, в некотором роде мужчина. Неужто Верешимов даст мне денег?» В полутемной прихожей тоже не было ни души. Пересветов кашлянул, но и на его кашель никто не откликнулся. Он постучал ногами. В доме была полнейшая тишина. «Да что они, померли, что ли, все здесь?» — подумал он и нерешительно ступил в следующую комнату. В комнате перед небольшим столиком сидела полная старуха и вязала полосатый шарф. Одета она была во все черное. При входе Пересветова она подняла было на него глаза, но снова опустила их на полосатый шарф.

— Господин Верешимов у себя? — почтительно спросил ее Пересветов.

Старуха покосилась на него, но не отвечала ни слова.

— Верешимов дома? — повторил Пересветов.

Старуха и на этот раз не пошевелилась. «Что она, глухая, что ли»? — подумал Пересветов. Он подвинулся к ней поближе и громко крикнул:

— Верешимова можно видеть? Верешимова? Верешимова?

Старуха сидела как сфинкс, но на крик Пересветова выскочил из боковой комнаты маленький и худенький человечек с бородою по пояс. Он был одет в длинную, чуть не до пят поддевку, плисовые шаровары и войлочные туфли. На вид ему было лет шестьдесят. В его волосах пробивалась седина. Он торопливо подскочил к Пересветову и замахал на него руками. Руки у него были маленькие и худенькие.

— Вы, сударь, потише, — заговорил он ребячьим дискантом, — вы ее, сударь, не соблазняйте. Она по постным дням обет молчания соблюдает. Она все равно вам ничего не скажет. Это жена моя Лизавета Михайловна. А я Иван Иваныч Верешимов. Вам меня, что ль, нужно?

— Вас, — отвечал Пересветов и поправил на себе пиджак, — вас по весьма важному делу.

— Прошу покорно, — пригласил его за собой Верешимов, — прошу покорно, сударь. Очень рад, очень рад.

Они вошли в боковую комнату, очевидно, кабинет Верешимова. У богатого киота теплилась лампада. В кабинете пахло деревянным маслом.

— Так вам Верешимова нужно? Очень рад, очень рад, — говорил Верешимов, присаживаясь на деревянный диванчик и приглашая сесть Пересветова. Он заболтал своими маленькими ножками, не достигавшими пола. — То-то я слышу, вы жену спрашиваете. А жена моя, Лизавета Михайловна, вот уже пятый год по постным дням молчит. Говорить ей никак нельзя, но только, конечно, и она другой раз не выдержит, сболтнет что-нибудь. Да-с, пятый годок, — повторил Верешимов, болтая ножками.

— И надолго они обет такой изволили дать? — спросил его Пересветов с почтительностью.

— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет, до тех пор Лизавета Михайловна молчать будет. А когда это случится, нам, конечно, неизвестно. Каждый розыгрыш, однако, мы снятия обета ждем. Как же-с, ждем! — Верешимов покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.

«И здесь только о деньгах думают», — подумал Пересветов и сказал:

— Какая нынче погода хорошая!

— Не знаю-с, не знаю-с, — отвечал дискантом Верешимов, — я, признаться, сегодня на двор не выглядывал. Я по постным дням на двор не выглядываю. Как же-с, обет тоже дал.

— И надолго? — спросил Пересветов.

— А как придется, как придется. Пока билет наш двести тысяч не выиграет. А этого не узнаешь. Верешимов снова покосился на образа и добавил: — Господи помилуй, Господи помилуй.

Пересветов шевельнулся на диванчике.

— А я, Иван Иваныч, по делу к вам, — заговорил он, — не дадите ли вы мне тысячи рублей взаймы, процентов по двадцать в год.

Верешимов задумался.

— Тысячу рублей? — переспросил он. — Да ведь я по постным дням денежных выдач не произвожу.

— Не производите?

— Ни за какие деньги.

— Так, может быть, вы мне завтра дадите? Завтра ведь скоромный день? — Пересветов заискивающе улыбнулся, между тем как от волнения у него заволакивало глаза

— Завтра? — переспросил Верешимов. — Вот уж не знаю, как вам и сказать даже... без совета жены денег я дать вам не могу, а как же я буду с ней советоваться, если она сегодня молчит?

— Письменно посоветовались бы, — предложил Пересветов.

— Да неграмотная она у меня, голубок, вот в чем штука-то.

— Пожалуйста, Иван Иваныч.

— Так тысячу рублей? — переспросил Верешимов.

Он и Пересветов сразу оглянулись на дверь. В дверях стояла Лизавета Михайловна.

— И не смей, дурак, давать денег, — сурово сказала она мужу внушительным баском.

Тот замахал руками и подбежал к ней...

— Тсс... Лизавета Михайловна, тсс... сегодня постный день!

Старуха торопливо закрыла рот платком.

— Ах, я, дурища, — сказала она через платок.

— Да вы не говорите, Лизавета Михайловна, не говорите ни слова, — замахал на нее руками Верешимов, — обругайтесь мысленно. Мысленно обругайтесь.

Старуха вышла из комнаты. Верешимов присел рядом с Пересветовым.

— Господи помилуй, Господи помилуй, — прошептал он и добавил: — Так вот, видите ли, голубок, какая штука-то. Денег я вам дать не могу.

«Вот так дурачье, — подумал Пересветов, — а я-то рассчитывал достать у них!»

— Ни под каким видом нельзя? — спросил он.

Верешимов вздохнул.

— Хоть убейте, не могу.

— В таком случае до свидания. Извините, что беспокоил.

Пересветов откланялся и пошел вон из кабинета.

— Сколько вы нам неприятностей, голубок, доставили, — говорил ему Верешимов — теперь из-за вас и двухсот тысяч, пожалуй, этот год не выиграешь. Старуха-то моя как ведь проштрафилась!

Пересветов мрачно вышел на крыльцо,

— До свиданья, — дискантом крикнула ему вдогонку Верешимов, — провожать вас не пойду, по постным дням я ведь, на двор не выхожу! Как же-с, обет. Да.

«Дьяволы», — подумал Пересветов. За ворота он выехал в наисквернейшем расположении духа.

После Верешимова он толкнулся еще в три места, но везде получит один и тот же ответ: «денег нет». Толкался он впрочем, совершенно беспорядочно, очертя голову, туда, где денег ни под каким видом даже и быть не могло. Так, например, в сельце Никольском он просил денег у сельского учителя, а в Аляшине — у мелкопоместного землевладельца Турухтанова, у которого только что была произведена за долги опись всего имущества. И на вопрос, есть ли у него деньги, Турухтанов, поглядывая на Пересветова, насмешливо сказал:

— Деньги у меня, мамочка, есть, но только они у меня в письменном столе, а письменный стол сейчас только что судебный пристав со всех концов опечатал. Лезть-то туда, стало быть, нельзя! — И Турухтанов рассмеялся.