— Здравствуйте, Прохор Егорыч.

— Bonjour, — отвечал Трегубов и стал очищать рукою прилипший к его коленям песок.

С минуту они помолчали. Настасья Петровна глядела на них уже сухими глазами.

— Я тут с Настасьей Петровной беседовал, — заговорил, наконец, Трегубов. — О деньгах ей напоминал.

— Деньги мы вам заплатим своевременно, — прошептал Пересветов, — будьте благонадежны!

Трегубов усмехнулся.

— Буду весьма рад! Только-с верно ли это? — И он добавил: — Дайте-ка мне вашу палочку.

Пересветов, бледнея, безмолвно подал свою трость.

— Вы вот ею чуть-чуть пошутить не вздумали, — проговорил Трегубов и тоже побледнел, — так вы это напрасно, сударь. В следующий раз поостерегитесь, а не то...

Трегубов не договорил и отдал трость обратно в руки Пересветова. Тот улыбнулся жалкой усмешкою.

— Да я ничего, Прохор Егорыч, — прошептал он.

— То-то ничего, проводите-ка вы меня лучше на двор, а то еще, пожалуй меня ваша собака укусит. Вы ведь все здесь словно с ума сошли. Addio, — весело приподнял он шляпу перед Настасьей Петровной.

И, позванивая брелоками, он пошел вон из сада. Пересветов следовал за ним без палочки. Палочку свою он забросил уже в кусты.

— Деньги-то у вас совсем готовы или только в проекте? — спросил его Трегубов, когда они были за калиткой.

— Почти готовы, — отвечал Пересветов, — почти, обещали непременно!

Трегубов усмехнулся.

— А-а, обещали! — протянул он. — Посулила бабка внучке барана, да жаль померла рано! Аu revoir!

И он быстро исчез за воротами, согнувшись на своем велосипеде

Пересветов крупными шагами вернулся в сад к жене и, заглянув ей в лицо, внезапно, с бешеной злобой крикнул:

— Др-рянь, разве я не вижу, др-рянь, что ты сама вешаешься к Трегубову на шею! Др-рянь, др-рянь!

И он сильно толкнул от себя жену; та едва не упала со скамьи и глядела на мужа широкими недоумевающими глазами.

— Др-рянь! — снова выкрикнул Пересветов и вдруг упал перед женой на колени. — Голубка, родная, прости... голубка!

Он заплакал, припадая лицом к ее коленям.

Настасья Петровна нежно обняла шею мужа руками и стала, плача, целовать его в лицо, в щеки, в губы.

Они плакали оба.

Тринадцатого мая весь день Пересветов ждал к себе Беркутова. Но день проходил, а Беркутов не ехал. Пересветов начинал сильно беспокоиться. Вечером он стоял на крыльце своего домика, поджидал Беркутова и с кислым выражением на всем лице переругивался с стоявшим возле мужиком. У мужика Пересветов только что купил стан колес и не доплатил ему, по своему обыкновенно, четвертака. Мужик чесал в затылке и говорил:

— Опять четвертака не додал... А еще барин! Сколько за тобой моих четвертаков пропадает, и счесть нельзя. За кудель не додал, за смолу не додал, за колесы опять не додал. Эх, ты... совесть!

— Ну, ты, ну, ну, — сконфуженно бормотал Пересветов, — ну, сказал раз...и будет. Стоит из-за четвертака два часа разговаривать!

— А не стоит, так отдай!

Мужик сердито косился на Пересветова. Его борода была очень всклочена, а его нос, плоский у переносицы, внезапно приподымался над верхней губою и походил на взведенный курок.

— Ну, ну, будет, — бормотал Пересветов, — будет, дружок, сказал и довольно!

Слово «дружок», очевидно, успокоило мужика, он весело улыбнулся, полез в свою телегу и, забрав веревочные вожжи, шутливо крикнул:

— Достанется тебе на том свете за мои четвертаки.

Его телега с грохотом исчезла за воротами. Пересветов остался на крыльце и теребил русую бородку. «У мужиков по четвертакам ужиливаешь, — думал он, — вот жизнь-то собачья! — Он вздохнул. — Привезет ли Беркутов деньги, или не привезет? — снова подумал он. — Если не привезет, я зарезан». Задумчиво он сошел с крыльца и вышел за ворота. В поле было совершенно тихо. Розовая полоска зари постепенно темнела снизу. За светлой полосой Калдаиса, в лугах, громко кричали коростели. Со стороны богатой усадьбы Трегубова долетало блеяние загоняемого стада. «У меня нужда, а у него двести тысяч! — подумал Пересветов с тоскою. — Двухсоттысячный корпус, шутка сказать. С таким корпусом мне воевать трудно!» Он глядел на усадьбу Трегубова.

Из-за веток густого и обширного сада выглядывал поместительный дом. На стеклах его окон мерцали розовые блики зари. А в одном окне горел огонек. Пересветов знал, что этот огонек горит в кабинете Трегубова, и он с раздражением подумал:

«На столе лампа горит, а он деньги, небось, считает! — Пересветов даже поморщился при этом. — Считает и радуется! А меня в бутылку, будь он проклят, закупорил!» Внезапно у Пересветова зашумело в ушах. Мучительное и острое чувство охватило его. «В правом ящике, в столе, в правом ящике», — подумал он и, круто повернувшись, быстро пошел к себе в полуразрушенную усадьбу. У открытого окна дома он увидел жену. Она сидела, пригорюнившись, с тоскою на всем своем хорошеньком личике. Пересветов подошел к ней и порывисто схватил ее за руку. Та с недоумением заглянула в лицо мужа.

— Что ты? — спросила она участливо. — Что с тобой?

Пересветов молчал и улыбался потерянной и жалкой улыбкой. Казалось, он что-то хотел сообщить жене, что-то чрезвычайно важное, но не мог, не смел.

— Беркутов что-то не едет, — наконец, проговорил он. — Беда, если он обманет!

Настасья Петровна погладила, руку мужа.

Ну, вот, приедет еще. Он другой раз в двенадцать часов ночи приезжает. Для него ведь законы-то не писаны. Она улыбнулась и повторила: — Приедет еще. Волноваться-то зря нечего, Бог даст, все как-нибудь уладится.

Острое чувство ушло из сердца Пересветова, он вздохнул свободней. «Может быть и правда все уладится», — подумал он и снова пошел от окна к воротам. Там он неподвижно остановился, прислонившись спиною к столбу ворот, и стал глядеть на светлую полосу уже слегка дымившегося Калдаиса. Отсюда ему была видна дорога из усадьбы Столешникова и то место, где ходил паром. Там над самой землею мигал огонек. Вероятно, перевозчики, дед Вениамин и Савоська, варили на сон грядущий уху. Пересветов глядел за реку и думал:

«Конечно, Беркутов привезет деньги, и я хоть на некоторое время вздохну свободно. А „этого” никак нельзя, — кивнул он головой на усадьбу Трегубова. — Этого никак нельзя. Это я пошутил только!» Пересветов вздрогнул. Из-за дымившейся реки до него ясно долетел крик:

— Де-душка Венья-ми-и-н!

Пересветов узнал голос Беркутова. «Слава Богу, — подумал он, — Беркутов едет, стало быть, деньги у меня в кармане». Радостный, он подбежал к окну, где сидела Настасья Петровна, и крикнул.

— Настя, Беркутов деньги везет. Прикажи Аннушке поставить самоварчик. Водка-то у нас есть ли?

Настасья Петровна всплеснула руками.

— Вот грех-то, водка-то у нас, как на грех, вся вышла. И послать теперь поздно!

— Ну, Беркутов не взыщет, — проговорил Пересветов и побежал в дом.

Между тем, от реки летел старческий крик дедушки Вениамина:

— Чичас, остальную ложку ушицы хлебну-у-у!

Пересветов стал помогать Аннушке накрывать стол. Настасья Петровна, звеня ключами, побежала доставать варенье. Аннушка безостановочно шлепала босыми ногами, то бросаясь к самовару, то снова возвращаясь к столу. Пересветов дрожащими руками зажег маленькую висячую лампочку и стал торопливо обдергивать скатерть. Настасья Петровна пришла с банкой варенья. И в эту минуту в комнату вошел Беркутов. Он был в светлой тужурке и маленькой шапочке на курчавых волосах. И Пересветов и Настасья Петровна быстро двинулись к нему навстречу. Беркутов сбросил с головы шапочку и поздоровался с ними.

— Ну, что, привез деньги? — спросил его Пересветов.

Беркутов стоял перед Пересветовым и внимательно глядел на его лицо.

— Деньги? — наконец, переспросил он. — Представь себе, какая оказия... Оглоблин обманул Столешникова, и он в деньгах тебе отказал.

Пересветов схватил себя за голову и почти упал на стул. У него точно подкосились ноги.