— Ах, так у нас никакого щенка нет? — усмехнулся Беркутов уголками губ и повернул свое лицо к Пересветову. — Так, значит, я этого щенка во сне видел! А я-то тут тебе распространялся! — Беркутов рассмеялся; смеялся он звонко и холодно, точно пересыпал битый лед. — Ну, если у нас нет щенка, — повернулся он снова к Митьке — так удались-ка ты, черноземный отпрыск, к Вельзевулу и его ангелам. Уходи, куда хочешь, одним словом, ибо Вельзевул всюду.

Митька исчез.

— Так вот что тебя может спасти, — продолжал Беркутов. — Примерно, скажем так. Идешь ты, конечно, вместе с супругой, к Трегубову. Идете вы вечерком, и жена твоя одевается пококетливее. Чай вы пьете с коньяком. Трегубов пусть пьет пять стаканов, а ты два. Больше не пей. А Трегубов и десять выпьет, если твоя жена чай разливать будет. Hу-с, напьетесь вы чайку, и в карты, в стуколку. Играть сядете на балконе, чтобы пейзаж был! Жена твоя в карты, конечно, не играет, а только рядом с Трегубовым сидит, своей ножкой его ногу пожимает и за его спиной телеграфные знаки тебе делает. У Трегубова туз, она головкой на него кивает, потому что Трегубов, действительно, денежный туз. Король — на тебя, так как ты король-мужчина. Дама — на себя покажет. Валет — пусть поет на мотив немецкой песенки «Августин»: Валентина Павловна, Павловна, Павловна... и так далее. Одним словом, вы доите правый ящик Трегубовского письменного стола до основания. Вот тогда ты вылезешь из бутылки навсегда.

Беркутов рассмеялся.

— Ну, уж ты... — пробормотал Пересветов с кислой улыбкой и подумал: «А ведь это, действительно, было бы недурно!» — Ну, уж ты... — снова пробормотал он, шевеля долговязыми ногами.

Беркутов вставил в камышовый мундштучок папиросу, закурил и продолжал:

— Человек ты не без будущности, и мне тебя жаль. Вот, ты с тремя тысячами именье купил, стало быть, некоторая смелость в тебе есть. Только ты на полумерах замерз. Сплутуешь на грош, а дрожишь на рубль! Это в тебе большой недостаток. Попробуй-ка ты как-нибудь до дна нырнуть. И тогда ты бояться уже ничего не станешь, и даже некоторое головокружительное удовольствие получишь. Поверь мне! Я, дескать, на дне лежал, в тине валялся, а назад вынырнул, раздышался и — как с гуся вода! — Беркутов сделал продолжительную затяжку. — А до дна ты еще не нырял, потому что вывода ты сам сделать не можешь. Тебе нужно вывод-то готовенький поднести и в ротик тебе его положить. Запомни же ты раз навсегда. Разум говорит: честное и бесчестное — предрассудки. Есть только выгодное и невыгодное. Это первое. Второе: если человек так или иначе закупорил меня в бутылку, так этим самым он уже развязывает мне руки. Кислые щи — невинный напиток, но и те при известной температуре бутылку вдребезги рвут. Теперь, третье: что же касается до совести, то... «Третья, третья все молчала», пропел Беркутов из «Прекрасной Елены» и расхохотался, точно просыпал битый лед.

Пересветов слушал его внимательно. Беркутов покосился на него и продолжал:

— Ты, говоря откровенно, — кислые щи, но температура твоих к Трегубову отношений настолько высока, что бутылку ты должен разорвать непременно.

Он замолчал и погасил окурок.

Пересветов о чем-то напряжению думал; на лбу его даже выступил пот.

— Ну-с, — Беркутов приподнялся, — теперь нам дадут скоро обедать, а поэтому идем на Калдаис купаться. Купанье перед обедом полезно, а следовательно и нравственно, и, как нравственный человек, я первый предлагаю тебе это.

Он взял полотенце и надел на свои черные волосы крошечную шелковую шапочку. Шапочка к нему очень шла; Беркутов положительно выглядел красавцем. Пересветов надел свою фуражку, и они оба вышли из флигеля.

Они прошли усадьбой, спустились вниз и, миновав озеро, пошли поймой. День был жаркий. Вдали сверкал Калдаис и шумел на перекате. В траве посвистывали овсянки. Ветер тянул лениво. Пересветов шел, понуро опустив голову, и о чем-то сосредоточенно думал, а Беркутов играл концами полотенца и говорил:

— Живу я у Столешникова год, и с тобой знаком год, а между тем я с тобой на «ты», и ты мне веришь. Ведь ты мне веришь? А все это оттого, что я откровенен. Что у меня на уме, то и на языке. Впрочем, я частенько и зря болтаю, так, язык околачиваю, вот я и теперь не помню хорошенько, что тебе во флигеле наговорил, совершенно не помню! — он помолчал, вздохнул и добавил: — А хорошо бы, черт возьми, откуда-нибудь тысяч этак двести заполучить!

Они подошли к реке и стали раздеваться. Калдаис быстро бежал в своих берегах и сверкал на солнце. Вверх по течению отсюда были видны две усадьбы; они были расположены на берегу Калдаиса не более как в полуверсте друг от друга. Одна из них, ближняя, выглядывала бедно и убого; ее крошечный домик с деревянной полусгнившею крышей покосился и почернел от времени. Другая же усадьба, дальняя, богатая и щеголеватая, вся сверкала крашеными в разные цвета железными крышами своих многочисленных построек. Первая усадьба принадлежала Пересветову, вторая — купцу Трегубову.

Беркутов, совершенно раздетый, но в шапочке на волосах, стоял на берегу и, кивая головой на усадьбы, говорил Пересветову:

— Вон у тебя и домик разваливаться начинает, а ты все еще надеешься урожаем поправиться.

Пересветов только вздохнул. Беркутов прыгнул в воду и поплыл к тому берегу, рассекая сильными движениями воду. Затем он повернулся на спину и, забрав в рот воды, пустил ее вверх радужным фонтаном. Пересветов нерешительно ступил в воду.

— Ты бы шапочку-то скинул и окунулся, а то жарко, голову еще напечет, — посоветовал он Беркутову и, зажав уши ладонями, стал окунаться. Беркутов в ответ только головой затряс.

— Я ведь никогда не окунаюсь, — наконец, крикнул он, — ты это хорошо знаешь!

«Уж не красит ли он волосы?» — внезапно пришло на ум Пересветову.

Он подплыл к Беркутову и заметил, что вода сбегала с его смоченных на затылке волос темными, почти черными каплями.

— А у тебя волосы линяют, — сказал он с усмешкой, — посмотри, какая вода черная.

И он потянулся рукой к затылку Беркутова. Тот внезапно побледнел всем лицом.

— Оставь! — крикнул он с бешеной злобой и до боли стиснул руку Пересветова. — Это шапка линяет, — добавил он уже более спокойно и выпустил руку Пересветова. — Шапка линяет, она на черной подкладке. Как ты не мог догадаться!

И Беркутов рассмеялся.

Однако, возвращаясь в усадьбу, он все время молчал, и Пересветов думал:

«Вот еще не вовремя о волосах черт меня дернул ляпнуть, рассердил зря человека, теперь, пожалуй, и денег не даст». В воротах он спросил Беркутова:

— Так ты мне, дружище, денег достанешь? Могу я надеяться?

— О, да, да, непременно, — отвечал — я ведь тебя люблю, хоть ты порядочная козявочка.

И он дружески похлопал рукой по плечу Пересветова. Во флигеле Беркутов приказал Митьке подавать обед и достал из шкапчика графин с водкой. Сам он за обедом водки не пил, а Пересветов то и дело прикладывался к рюмочке. Поиски денег, очевидно, утомили его, и он хотел забыться. После обеда он сильно охмелел и раскис и опершись руками в колена Беркутова, стал жаловаться ему пьяным голосом на свою судьбу, путаясь и повторяясь. Он и сам знает, что ему крышка, но что же поделаешь, как-нибудь нужно вертеться, хотя от Трегубова ему не уйти: Трегубов его, в конце концов, съест. А это он и сам теперь хорошо понимает, что с тремя тысячами не нужно было покупать имения, да уж старого не вернешь. Молод он был и неопытен. Родом он из неслужилых волжских казаков, и даже гимназии он не окончил, из четвертого класса его выгнали. Бедствовал всю жизнь свою, а тут вдруг пять лет тому назад внезапное счастье: умирает тетка и ему отказывает по духовной три тысячи.

— Ну, конечно, мне разбогатеть и захотелось. Вот и купил имение, — говорил пьяным голосом Пересветов. — В конторщиках-то за пятнадцать рублей в месяц надоело служить. Собственником захотелось быть.

А теперь ему крышка. Хотя, конечно, если бы он захотел, так давно уж из ямы вылез бы. Трегубов в жену его по горло влюблен. Но только Пересветов без ума жену любит и ничего Трегубову не позволит, ни за что не позволит. Жена его тоже из волжских казачек и он не позволит ничего!