— И это недурно придумано, — согласился Беркутов, — и клад случается, находят те, у которых на плечах голова с мозгами, а не кисет с табаком.

— Ну, у меня не кисет, — усмехнулся Пересветов, — кисет-то... — Он не договорил.

— У меня? — спросил Беркутов. — Верно товарищ. Так пожалей ты, дружище, мой кисет, — понизил он голос, — и дай мне тридцать тысяч. А? Ну, будь, Пересвет, добрым.

Беркутов глядел в его глаза,

Пересветов развел руками.

— Шутник ты, право, — сказал он, — человек в трубу летит, а он у него тридцать тысяч просит!

— Ну, милый, ну, дай, — повторил Беркутов, — ну, что тебе стоит? Ведь ты и меня этим спасешь, и еще нескольких. Дашь что ли?

— Шутник, — пожал плечами Пересветов.

— Так не дашь? — повторил Беркутов и встал на ноги. — Не дашь?

Пересветов покачал головою.

— Нет, я много добрее тебя, — вздохнул Беркутов, — много добрее. Прощай!

Беркутов надел шапочку и пошел вон из дому. Пересветов зашагал за ним. Они вышли на крыльцо. На дворе было темно. Дождь перестал. Только ветер дул с северо-востока и шумел в саду, как вода у плотины. Полотно ворот, сорванное с одной петли, покачивалось и визжало. В темном, почти черном, небе горели звезды.

— Так ты мне не дашь тридцать тысяч? — повторил Беркутов. — В последний раз тебя спрашиваю, не дашь?

— Забавник, — развел руками Пересветов.

— Послушай — заговорил Беркутов, — я знаю трех людей. Их ждет каторга, плети, позор. Чтоб их спасти, нужно тридцать тысяч. Дашь ты или нет? Ну, дашь или нет? — возвысил Беркутов голос. — Ну?

— Не дам, — покачал головой Пересветов — не дам! — Он усмехнулся и добавил: — Вот когда я найду в лесу клад...

Он не договорил, его перебил Беркутов:

— Дай, Пересвет, дай, ведь человеческая жизнь стоит миллион миллионов!

— Ты говорил: грош, — пожал плечами Пересветов.

— Я говорю: миллион миллионов! — крикнул Беркутов.

— Ты говорил: грош, — упрямо повторил Пересветов.

— Я говорил о своей, пойми ты меня, о своей!

Они замолчали и глядели друг на друга несколько минут. Они стояли на крыльце под ветром, в полумраке сырой ночи. Лошадь звенела рядом с ними удилами; полотно ворот визжало. Сад шумел.

— Дашь или нет? — повторил Беркутов. — Чтобы спасти три жизни, дашь?

— Вот подожди, — усмехнулся Пересветов, — найду я в лесу...

Он замолчал. Беркутов злобно схватил его за руку и, до боли стиснув ее, заговорил ему в лицо:

— Да полно тебе шуточки-то со мной шутить! Ведь я знаю, что ты задушил Трегубова шнурком портьеры! Слышал, шнурком портьеры!

Он резко бросил от себя похолодевшую руку Пересветова. Тот стоял перед ним, бледный, с искривленными губами.

— Ты меня научил, — наконец, выговорил он, — ты сказал: два калача! Помнишь?

— Я тебя украсть учил, — сказал Беркутов, — а не убивать; калача у него было два, а жизнь-то одна, а ведь ты жизнь у него отнял, — понимаешь ты, жизнь!

Пересветов долго глядел на Беркутова широкими глазами, с бледным лицом.

— Я и не хотел убивать его, — заговорил он, — он сам пришел ко мне. Я этого не предвидел. Если так, то нельзя и воровать.

Беркутов молча отвязал лошадь, прыгнул в седло и исчез за воротами. Несколько мгновений Пересветов простоял на крыльце молча. И вдруг его точно осенило; он торопливо побежал к воротам. Темная фигура Беркутова едва мелькала во мраке.

— А если так, — крикнул ему Пересветов, — так за жизнь нужно жизнь отдать, стало быть? А? Так, что ли? Так я, може, и отдам жизнь-то Трегубову? У меня, може, там на берегу и припасено что? А?

Он подождал ответа. Но Беркутов не откликался. Он совсем исчез во мраке. Только ветер шумел в саду как вода у плотины да назойливо визжало полотно ворот.

Пересветов пошел в дом.

— Воровать можно, а убивать нельзя, — говорил он сам с собой как будто ворча. — Это что-нибудь не так. Что же мне с ним делать, если он ко мне войдет, когда я воровать-то буду? Стало быть, вы знаете, да не все; не всю науку прошли, значит! А тогда и учить нечего! Вот что! — несколько минут он простоял на дворе, задумчиво глядя перед собою. — А жизнь ему я, может быть, и отдам. Почем ты знаешь? Что же? — шептал он, поднимаясь на крыльцо. — У меня, знаешь, может быть, какие камни там на берегу наворочены!

Он поднялся на крыльцо и снова остановился. Внезапно ему мучительно захотелось идти туда, в сад Трегубова, и заглянуть в окно кабинета. Что-то делается теперь там? Так же ли грузно стоит тяжелый стол и бронзовые крышки чернильницы светятся во тьме? И так же ли висит до полу толстый шнур портьеры? А в углу на диване спит ли там кто-нибудь, или нет? Это желание видеть кабинет Трегубова налетело на Пересветова как горячий вихрь, сокрушило его волю и понесло, как вешний поток несет легкую щепку. Однако, за воротами Пересветов опомнился, воля внезапно вернулась к нему, и он тотчас же пошел обратно в свой притихший дом.

Он тихо прошел в спальню, не зажигая свечи, быстро во тьме разделся и лег в постель. В комнате, впрочем, было не совсем темно: в углу, у образов, горела лампадка, и свет от нее лежал на полу почти у самого окна зеленым пятном. Пересветов лежал в постели с открытыми глазами и смотрел на это пятно. Оно шевелилось на полу, колебалось и как бы вращалось вокруг своей оси, как большой зеленый жук, пригвожденный к полу иглою. То и дело у него с боков то появлялись, то вновь исчезали короткие ножки. Пересветов лежал и глядел на это пятно. Постепенно в его сердце начал расти ужас; рос он со сказочной быстротою и в одну минуту из горчичного зерна вырос с гору. И тогда Пересветов услышал стук. В окно спальни кто-то назойливо стучался. Пересветов перенес к окну мутный взор и увидал Трегубова. Он стоял под окном в голубом бархатном халате, опоясанном золотым шнуром, и барабанил в стекло выхоленною рукою. Все его лицо смеялось и светилось весельем. Потом он как-то весь приподнялся и прыгнул прямо через окно в комнату. Однако, падение на пол его тела не произвело никакого шума.

Пересветов смотрел на него и ждал, затаив дыхание.

Между тем, Трегубов, свернув калачиком ноги, уселся как раз в свете лампадки. Пятно на полу исчезло, и зеленоватый свет лампадки залил глаза, нос и губы Трегубова, как прозрачная жидкость.

— Bon jour, — проговорил Трегубов, смеясь всем лицом, и зеленоватая жидкость от движения его губ стекла на клинышек его модной бородки. — Bon jour! А ведь это вы хорошо придумали, жизнь-то за жизнь? Это недурно. Я согласен! Тут ведь рупь за рупь, аккурат коммерческая сделка! Проигрыша нет, это можно!

Трегубов снова рассмеялся всем лицом.

Пересветов сел на постели, положил на колени подушку и, затаив дыхание, слушал Трегубова.

— А воровать, действительно, нехорошо, — говорил, между тем, Трегубов. — Главное, нельзя никак всего предвидеть. Всех случайностей не угадаешь. Вы ко мне за лишним калачом, а я тут как тут. Извольте меня шнурочком душить! А ведь жизнь-то у меня так же, как и у вас, одна-с, и стоит она мне миллион миллионов. Это вы верно изволили выразиться! Вот тут и вертись! А за шнурок-то ведь тоже не вкусно браться! Вы за шнурок, а я после того к вам в гости и рожи перед вами начну корчить!

Трегубов подмигнул Пересветову глазом. Подушка заколебалась на коленях Пересветова.

— Вы вот извольте посмотреть, какие я рожи умею корчить, — проговорил, смеясь, Трегубов, — вот извольте поглядеть! Вот посмотрите-ка! Полюбопытствуйте!

Он замолчал.

Внезапно лицо Трегубова стало пухнуть; его рот полуоткрылся, скаля зубы; правый глаз начал быстро вращаться в орбите. Наконец, глаз остановился и помутнел.

Трегубов исчез. В спальню Пересветова вошла со свечой в руках Аннушка. Глаза ее были заспаны, а щеки красны.

— Чего вы? — спросила она Пересветова. — Чего вы меня звали?

Пересветов дрожал всем телом. Подушка прыгала на его коленях.

— Заварите мне, Аннушка, мяты, — наконец, проговорил он, — мяты, горячей мяты. У меня озноб.

— Хорошо, — сказала Аннушка и ушла, шлепая босыми ногами.