Пересветов вздохнул.

Только бы ему выдержать год, только бы выдержать еще единый годочек!

Пересветов стегнул лошадь вожжою и поехал рысью. Его взор загорелся энергией. Он даже несколько выпрямился на своих дрожках.

«На Кубани хорошо будет, — думал он, — земли там недорогие, за сто тысяч можно будет целую область отхватить. А денежки свои я вот каким способом могу оказать. Как продадут у меня именье, поеду в Нижний на ярмарку, заведу знакомство с именитым купечеством и буду, что ни день, в карты с купцами играть. Выиграю десять рублей и сейчас же на всех перекрестках закричу, что тысячу выиграл. Выиграю двадцать, — закричу: две тысячи. А там после времени поди, пожалуй, справляйся!» — Он усмехнулся и снова весь отдался своим думам. — «На Кубани земли дешевы; если хорошенько поискать, за сорок пять рублей десятину как угодно можно купить. За девяносто тысяч две тысячи десятин отхватить ложно. На обзаведение тысяч десять придется убухать. Это, стало быть, сто».

Пересветов все настегивал и настегивал свою лошадку и, глядя вперед возбужденными глазами, производил в уме всевозможные выкладки. Между тем, в поле темнело. Багровые пятна потухали на западе. Серые и неприветливые тучи без конца летели по небу. Во ржах монотонно шумел ветер. Наконец, Пересветов увидел светлую и широкую полосу Калдаиса. Сейчас ему нужно будет спуститься к перевозу и стать на паром. Он уже видел темную хатку, где жил дед Веньямин и его внук Савоська, занимавшиеся здесь перевозом. Дорога шла под изволок. Колеса дрожек стали вязнуть в песке. На Пересветова сильно пахнуло сыростью. Он подъехал к реке. Калдаис бежал быстро и бил в низкие кручи берегов мутной волной. Белые гребешки волн мелькали по всей его поверхности. На том берегу на земле мерцал огонек, две фигуры возились около него на коленях и порою заслоняли свет огня своими спинами.

— Паром, — крикнул Пересветов, — дедушка Веньямин!

Старческий голос откликнулся ему с того берега:

— Чичас, остальную ложку ушицы хлебну-у!

Пересветов под уздцы подвел свою лошадь к реке. Вскоре темный помост парома тихо отделился от противоположного берега; белые гребешки волн запрыгали около него. Веньямин и Савоська медленно тянули канат.

— А в нашей реке утопленник есть, — говорил дед Веньямин Пересветову, когда тот с лошадью уже стоял на мостках парома.

— Это почему? — спросил старика Пересветов.

Веньямин, сгорбившись, тянул просмоленный канат обеими руками.

— Беспременно утопленник, — отвечал он, — раков видимо-невидимо в реке появилось. Ловили мы нонче с Савоськой рыбу, и все рак лезет, все рак, все рак.

Пересветов молчал: внезапно его энергия ушла. Его глаза потухли. Он почувствовал себя усталым и разбитым.

— Не слышно в городе, убивец-то Трегубовский не нашелся? — спрашивал его между тем дед Веньямин, когда Пересветов искал в своем кошельке пятачок, чтобы заплатить за перевоз.

— Не нашелся, — отвечал он, — не нашелся. Но, может быть, скоро найдется. Сам, может быть, на себя скоро скажет, — внезапно добавил он, подавая Веньямину медную монету и беспокойно поглядывая на плескавший мутными волнами Калдаис.

«Так Трегубова теперь раки едят, — думал он, — вот в чем суть-то, а я все о Кубани, все о Кубани. А на место того выходит все раки, все раки».

Он сел в дрожки и поехал к своей усадьбе. Она уже глядела на него с плоского холма двумя светящимися окошками. «Так вон оно что вместо Кубани-то выходит, — думал Пересветов. — Да не бывать же этому! — вдруг переменил он снова образ мыслей. — Не отыщется убийца Трегубовский ни во веки веков». И с внезапною злобой он хлестнул вожжой лошадь. Лошадь быстро вынесла его на холм. Он уже был у ворот усадьбы. Однако, в дом он пошел не сразу. Ему хотелось повернуть свои мысли «на Кубань», и пока работник отпрягал взмокшую на пахах лошадь, он все глядел и на лошадь и на полуразрушенную конюшню, и мечтал, каких он себе накупит на Кубани лошадей, какие он выстроит там конюшни.

В конце концов, ему удалось снова несколько взвинтить себя, и в дом он пошел походкой довольно бодрой и смелой. «Рано мне еще Лазаря-то петь, — думал он, — жить-то не один годочек придется».

Настасья Петровна сидела в спальне у стола. Перед ней лежало какое-то шитье, но она, очевидно, давно забыла о работе и, уронив прозрачные руки на колени, тоскливо глядела перед собой. Она даже не слышала шагов мужа, и когда тот переступил порог спальни, она сильно вздрогнула и едва не соскочила с кресла.

— О, Господи, как ты меня напугал, — прошептала она, здороваясь с мужем.

И этот прием сразу же испортил настроение духа Пересветова. С недовольной гримасой он заходил из угла в угол по комнате. «Спешишь домой, как угорелый, а приедешь — тебя как душегуба какого боятся. Даже злость берет!» — подумал он, крупными шагами меряя комнату.

— Ты чего это всегда такая кислая? — спросил он жену и остановился перед нею.

— Я ничего, — отвечала та, потупившись.

Пересветов с раздражением передернул плечами.

— Чего ничего, чего ничего? — заговорил он. — Точно я не вижу. Он всплеснул руками. — Нет, это, ей Богу, чистое наказание божеское! Хоть бы ты когда-нибудь улыбнулась хоть бы когда-нибудь посмеялась, хоть бы посмотрела весело. Ведь на тебя глядеть тошно.

Он замолчал, как бы поджидая ответа. Настасья Петровна молчала.

— Молчишь? — снова заговорил Пересветов. Все молчишь! Убей тебя, кажется, так и то ты слова не проронишь. Словно мертвая ты! Душу ведь ты из меня мотаешь, пойми!

Настасья Петровна побледнела всем лицом. Внезапно из ее глаз, как частый дождик, упали слезы.

— Ну, вот слезы! — презрительно двинул губами Пересветов. — Этого еще недоставало.

Он сокрушенно махнул рукою и снова заходил по комнате крупными шагами. Настасья Петровна плакала, закрыв лицо руками. Пересветов остановился перед ней.

— Да будет тебе, — злобно проговорил он, — что ты святость, что ли, на себя напустить хочешь? Смотри, святой не объявись! Да что ты в самом деле гнушаешься, что ли, мной? Ну, будет, тебе говорят! — крикнул он.

Пересветова сидела, закрыв лицо руками, и слезы то и дело, как белый бисер, выбегали из-под ее тонких пальцев и падали одна за другою на стол.

— Перестань, Настя, — прошептал Пересветов. — Да перестань же, тебе говорят! — злобно крикнул он и подошел к жене крупными шагами. — Чего же ты, в самом деле, святую-то из себя разыгрываешь? — заговорил он, дрожа от злобы. — Что, ты разве не такая же, как я? Вспомни ты, — выкрикнул он, задыхаясь, — вспомни ты, что ведь ты сама ласками своими проклятыми его усыпляла! Что? Неправда, скажешь? Отпираться будешь? Божиться будешь, ш-шлюха! Др-рянь, др-рянь!

Настасья Петровна вскочила с кресла с загоревшимися глазами.

— Не смей ты мне поминать про это! Слышишь? Не смей! — заговорила она, вся дрожа от негодования. — Не надрывай ты моих силушек, ради Бога.

Она зарыдала без слез, прижала руки к груди, хрустнула пальцами и замолчала.

— Ш-шлюха, др-рянь, — шептал Пересветов, сжимая кулаки, — др-рянь!

— Так ты так? — Настасья Петровна ринулась с места. — Ты вот какой? Так знай, что силушек моих больше нет... Я сейчас, сейчас на село побегу и на площади, — вскрикнула она резким голосом, — на площади кричать буду, что ты и я... — душегубы! душегубы! душегубы!

Она порывисто сорвала с гвоздя платок и стала набрасывать его себе на голову дрожащими руками.

— А-а, — протянул Пересветов в ярости и схватил ее тонкие руки, — доносчица, до-но-счица, — шептал он с искривленным лицом.

Он потащил ее от порога в глубь комнаты.

Настасья Петровна упиралась и сгибала колени; платок свалился с ее головы, ее волосы растрепались.

— До-но-счи-ца, — шептал муж, не помня себя.

И вдруг он изо всей силы ударил ее кулаком в спину. Пересветова со всех ног повалилась на диван и, извиваясь всеми членами, завизжала от боли и позора. Муж глядел на нее с ненавистью. Постепенно ее рыдания становились тише, и наконец, забившись в угол дивана, она только горько всхлипывала, как больная девочка. И тогда Пересветов опустился перед ней на колени.