Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...

***

   Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.

"Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер -- великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции..."

   Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:

"Кто нарушит доверие Гитлера -- совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой".

   Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.

   - Вы слышали?...

   - Успокойтесь, мой мальчик, - по-бульдожьи усмехнулся

"

железный

"

Эрнст. - Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?

   "Нам ли пасовать..."

   Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...

   В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.

   - Я уезжаю, - сказал Юрг. - И что б вы все провалились в ад!

   Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.

   "Даст бог, уцелеет..."

   А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это - конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.

   "Уехать?" - подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.

   - Уезжайте из города, Баст, - сказал он. - Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Думаю, вас там не тронут. Скорее - не будут искать. Я скажу вам, когда наступит время...

***

   Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль - в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, - неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.

   "Пой, птичка, пой..."

   Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "

Шеврон старого бойца

" и значок

"Нюрнберг"

...

   "Так проходит слава земная..." - Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.

   Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...

   ... Гейдрих позвонил через три дня, стоивших Шаунбургу трёх лет жизни - не меньше, и, как ни в чём не бывало, весёлым тоном поинтересовался: куда это запропастился "дружище Себастиан", и не пора ли ему вернуться на службу фюреру и Рейху?

4. Жаннет Буссе, Москва, 15 июля 1934

   Отстрелялась средненько, но, с другой стороны, спасибо еще, что так. Как там говорят на востоке? "Сколько не говори - халва, во рту сладко не станет"? Вот и с ней - точно так же. Инструктор только что из кожи вон не вылазит, убеждая Жаннет, держать наган двумя руками, спускать курок плавно и все прочее в том же духе. Но она все еще вздрагивает от выстрела, вот в чем дело! И ствол гадский "ведет", и от ужаса, что все идет не так, Жаннет начинает спешить, и все получается еще хуже.

   "PurИe!"

   - Ну, как? - "товарищ Паша" появляется по своему обыкновению как бы вдруг и ниоткуда, но на губах самая дружественная, если не сказать большего, улыбка, вот только глаза не лгут...

"

Chourineur!"

-

Никак, - отвечает она по-французски.

   Сначала хотела сказать, мол, ничего, но в последний момент сообразила, ему же доложат. Зачем, тогда, врать?

   - Говори по-русски, - просит Павел, но в его интонациях слишком много стали.

   "Ну, надо же! Небось, когда надо забраться под одеяло, ты только что медом не сочишься... Любовничек!"

   - Плохо, - говорит она вслух по-русски. - Не взять. Опять в жо... пу!

   - В смысле в молоко? - как ни в чем не бывало, переспрашивает товарищ Паша.

   - Да, так есть, - соглашается она. - Плохо.

   - Будет хорошо! - улыбается Павел. - Надо только постараться!

   Он говорит по-русски, и у Жаннет от напряжения - она пытается следить за его речью, - начинает ломить виски.

   - Я... я ста...раюсь, - выдавливает она. - Я.

   - Ты, - кивает Паша. - Ты замечательная девушка, Жаннет. - И все равно научишься стрелять, ведь ты комсомолка!

   - Я... да! - Она полна скепсиса, ведь наган тяжелый и при выстреле больно бьет в ладони и норовит вырваться из них. - Я комсомол...ка, я быть... буду справить...ся. Так?

   - Именно, - соглашается удовлетворенный ответом Павел. - Гулять пойдем?

   - У меня...

   - Занятия по шифрованию перенесли на вечер, - объясняет Павел, беря Жаннет под руку. - Так что мы свободны до двадцати ноль-ноль.

   - Когда? - последней фразы Жаннет совершенно не поняла.

   - До восьми вечера, - переводит на французский Павел, увлекая ее вниз по лестнице.

   - Пойдем ко мне? - вопрос, что называется, почти риторический: обычно Павел так ее "увлекает", когда торопится в постель, и этим, следует отметить, сильно отличается от Рихарда, умеющего быть настоящим дамским угодником. Но Рихард далеко, а Паша близко...

   - Зачем? - "удивляется" Павел. - Это мы еще и ночью успеем, а сейчас пошли гулять. Вон денек славный какой на улице! Июль, красота...

   Павел говорит по-французски, и это настораживает.

   "Что-то случилось? Что?"

   - Что случилось? - спрашивает Жаннет, предчувствуя недоброе.

   - Вчера умер Довгалевский...

   "Валери?! О, господи! Валери!"

   И сразу нахлынуло, словно она снова там и тогда: Париж, май тридцать второго, выстрел Горгулова, неудачная статья в "Юманите", выступление премьер-министра Тардьё...

Жанет, просыпайся, милая! Быстрей, быстрей!

Что? - голос Довгалевского

вырывает ее из сладкого сна и обрушивает на Жаннет ужасную реальность.

- Что? Что-то случилось? Валер