— Нет, не пошел бы…
— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это — преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить».
20 февраля 1880 года народоволец И. О. Млодецкий совершил покушение на начальника Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия М. Т. Лорис-Меликова. 22 февраля Млодецкий был казнен. Достоевский присутствовал на этой казни.
29 февраля 1880 года писательница С. И. Смирнова записывает в своем дневнике: «…Пришел Достоевский. Говорит, что на казни Млодецкого народ глумился и кричал… Большой эффект произвело то, что Мл [одецкий] поцеловал крест. Со всех Сторон стали гов[орить]: «Поцеловал! Крест поцеловал»…
24 февраля 1880 года вдова президента Академии художеств графиня Анастасия Ивановна Толстая пишет своей дочери Е. Ф. Юнге: «Сейчас возвратились от Достоевского— я нашла его чем-то расстроенным, больным, донельзя бледным. На него сильно подействовала (как на зрителя) казнь преступника 20 февраля».
Присутствуя на казни Млодецкого, Достоевский мог вспомнить и собственную казнь тридцать лет назад. И хотя писатель уже давно осудил бунт собственной молодости и отвергал также методы народовольцев, которые, как и вообще любое насильственное переустройство мира, для него были совершенно неприемлемы, однако сама идея бунта продолжает волновать Достоевского, и его «бунтарские» размышления наследует Иван Карамазов в романе «Братья Карамазовы».
Но время создания последнего романа — это время сближения Достоевского с людьми совсем другого круга, чем народовольцы.
В начале 1878 года к Достоевскому приходит воспитатель великих князей Д. С. Арсеньев и передает ему желание царя познакомить с ним своих сыновей, на которых он мог бы оказать своими беседами благотворное нравственное влияние. Достоевский выполняет желание Александра II. Писатель прекрасно помнил, что такие же функции воспитателя исполнял при будущем императоре Александре II его любимый поэт В. А. Жуковский. Здесь не было даже и тени намека на раболепство. Дочь писателя вспоминала: «…Очень характерно, что Достоевский… не хотел подчиняться этикету двора и вел себя во дворце, как он привык вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, вставал, когда находил, что разговор длился достаточно долго, и, простившись с цесаревной и ее супругом, покидал комнату так, как он это делал всегда, повернувшись спиной… Наверное, это был единственный раз в жизни Александра III, когда с ним обращались как с простым смертным. Он не обиделся на это и впоследствии говорил о моем отце с уважением и симпатией. Этот император видел в своей жизни так много холопских спин!..»
Однако попытки приблизить позднего Достоевского только лишь к правительственным кругам (или, наоборот, другая крайность — сблизить его с народовольцами) являются несостоятельными. Он всегда оставался сам по себе, с верой в собственное призвание, в свое искание истины. Конечно, представления писателя о желаемом русском государстве не выходят за пределы демократизированной концепции славянофилов о патриархальном православном царе, который, как добрый отец, правит страной в союзе с крестьянским народом и возвратившейся к народной почве интеллигенцией, в согласии с евангельским законом. Но в записной тетради Достоевского встречаются и такие слова: «Я, как и Пушкин, слуга царю, потому что дети его, народ его не погнушаются слугой царевым. Еще больше буду слуга ему, когда он действительно поверит, что народ ему дети Что-то очень уж долго не верит».
Действительно, в числе знакомых последних лет жизни Достоевского были титулованные особы, но, выбирая друзей и знакомых, писатель всегда руководствовался только духовными интересами. И здесь, как и во всем, проявлялись широта и демократизм его натуры. Характерно в этом смысле поведение Достоевского в великосветском салоне графини Софьи Андреевны Толстой (1824–1892) — жены поэта Алексея Константиновича Толстого. «…Почитатели Достоевского, принадлежавшие к высшим кругам петербургского общества, — вспоминает дочь писателя, — просили Толстую познакомить их с отцом. Она всегда соглашалась, но это не всегда было легким делом. Достоевский не был светским человеком и совсем не старался казаться любезным людям, которые ему не нравились. Если он встречал людей доброжелательных, чистые и благородные души, он был настолько мил с ними, что они никогда не могли забыть его и даже через двадцать лет после его смерти повторяли слова, сказанные им Достоевским. Когда же перед отцом оказывался один из снобов, которыми были полны петербургские салоны, он упорно молчал. Напрасно старалась тогда графиня Толстая прервать его молчание, искусно задавая ему вопросы; отец отвечал рассеянно «да», «нет» и продолжал рассматривать сноба как удивительное и вредное насекомое. Подобной нетерпимостью отец нажил себе множество врагов, что его обычно мало беспокоило. Это высокомерие Достоевского находилось в поразительном противоречии с изысканной вежливостью, восхитительной любезностью, с которой отец отвечал на письма своих почитателей из провинции. Достоевский знал, что все его мысли, его советы принимались с благоговением этими сельскими врачами, учительницами народных школ и священниками из маленьких приходов, в то время как петербургские фаты интересовались им только потому, что он был в моде…»
Дружба и встречи с С. А. Толстой — одна из самых светлых страниц в последние годы жизни Достоевского. Это была незаурядная женщина. Она знала 14 языков, находилась в дружеских отношениях со многими выдающимися людьми своего времени: Гончаровым, Тургеневым, Вл. Соловьевым и др. А. Г. Достоевская вспоминает, как Толстая выполнила заветное желание Достоевского — иметь хорошую репродукцию его любимого произведения — «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Подарок Толстой был бесконечно дорог Достоевскому, он «был тронут до глубины души ее сердечным вниманием, — пишет Анна Григорьевна, — и в тот же день благодарить её. Сколько раз в последний год жизни Федора Михайловича я заставала его стоящим перед этою великою картиною в таком глубоком умилении, что он не слышал, как я вошла, и, чтоб не нарушать его молитвенного настроения, я тихонько уходила из кабинета Понятна моя сердечная признательность графине Толстой за то, что она своим подарком дала возможность моему мужу вынести перед ликом Мадонны несколько восторженных и глубоко прочувствованных впечатлений!»
С. А. Толстая помогала Достоевскому быть в курсе всех европейских новостей в области литературы, искусства, философской мысли, содействуя тем самым идеологической насыщенности «Братьев Карамазовых».
Среди знакомых Достоевского, с кем он сближается в эпоху создания «Братьев Карамазовых», преобладали женщины. Они хорошо понимали его многострадальное сердце. «Кстати, скажу, что Федор Михайлович имел много искренних друзей среди женщин, — пишет Анна Григорьевна, — и они охотно поверяли ему свои тайны и сомнения и просили дружеского совета, в котором никогда не получали отказа. Напротив того, Федор Михайлович с сердечной добротою входил в интересы женщин и искренно высказывал свои мнения, рискуя иногда огорчить свою собеседницу Но доверившиеся ему чутьем понимали, что редко кто понимал так глубоко женскую душу и ее страдания, как понимал и угадывал их Федор Михайлович».
О том, что светские знакомства Достоевского определялись не сословным, а духовным отбором, свидетельствуют также его отношения с Анной Павловной Философовой (1837–1912) — замечательной русской женщиной, известной общественной деятельницей, которую высоко ценили Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев. Жена крупного царского чиновника, главного военного прокурора, А. П. Философова была настроена весьма оппозиционно: в ее квартире хранилась нелегальная литература, по слухам, у нее после суда скрывалась Вера Засулич. «Я ненавижу настоящее наше правительство… это шайка разбойников, которые губят Россию», — писала А. П. Философова.
С Достоевским А. П. Философова сблизилась в конце 70-х годов, очень высоко ценила его, считала своим «нравственным духовником». Достоевский в свою очередь относился к Анне Павловне с большим уважением, писал о ее «прекрасном умном сердце», и его крайне тревожили слухи о возможном аресте А. П. Философовой. Ее дочь вспоминает: «…Я очень любила, исполняя мамино поручение, что есть духу пробежать всю анфиладу комнат, с заворотом в большую полутемную переднюю нашей казенной квартиры. Лечу я однажды таким образом, а было мне уже шестнадцать лет и гимназию я кончила, и налетаю в дверях на Федора Михайловича. Сконфузилась, извиняюсь, и вдруг поняла, что не надо. Стоит он передо мной бледный, пот со лба вытирает и тяжело так дышит, скоро по лестнице шел: «Мама дома? Ну, слава богу! Мне сейчас сказали, что вас обеих арестовали!»
