30 октября (11 ноября) 1821 года в правом флигеле Мариинской больницы для бедных, отведенном под казенные квартиры, в семье врача М. А. Достоевского родился второй сын, Федор. (Автор «Бедных людей» — так называлось первое произведение Достоевского — родился в больнице для бедных; тема униженных и оскорбленных пройдет через все творчество писателя.)
Через два года после рождения Достоевского семья переселилась в левый флигель Мариинской больницы, где и прошло все детство Феди с двухлетнего возраста. Младший брат писателя Андрей Михайлович Достоевский вспоминает: «Отец наш… занимал квартиру, состоящую, собственно, из двух чистых комнат, кроме передней и кухни. При входе из холодных сеней, как обыкновенно бывает, помещалась передняя в одно окно (на чистый двор). В задней части этой довольно глубокой передней отделялось помощью досчатой столярной перегородки, не доходящей до потолка, полутемное помещение для детской. Далее следовал зал — довольно поместительная комната о двух окнах на улицу и трех на чистый двор. Потом гостиная в два окна на улицу, от которой тоже столярною досчатою перегородкою отделялось полусветлое помещение для спальни родителей. Вот и вся квартира!».
Большая семья московского лекаря больницы для бедных (семь детей — четыре брата и три сестры) была совсем не богата, а лишь очень скромно обеспечена самым необходимым и никогда не позволяла себе никаких роскошеств и излишеств. Отец писателя, строгий и требовательный к себе, был еще строже и требовательнее к другим, и прежде всего к своим детям. Он был добрым, прекрасным семьянином, гуманным и просвещенным человеком.
Михаил Андреевич Достоевский очень любил своих детей и умел их воспитывать. Своим восторженным идеализмом и стремлением к прекрасному писатель больше всего обязан своему отцу и домашнему воспитанию. И когда его старший брат Михаил писал уже юношей отцу: «Пусть у меня все возьмут, все, и разденут догола, но пусть мне дадут Шиллера, и я забуду все на свете!», — он знал, конечно, что отец поймет его. Но ведь эти слова мог бы написать отцу и Федор Достоевский, вместе со старшим братом бредивший в юности Шиллером, мечтавший обо всем возвышенном и прекрасном.
Этими же словами можно охарактеризовать и всю семью Достоевских, из которой вышел писатель. Отец не только никогда не применял к детям телесного наказания, хотя главным средством воспитания в его время были розги, но и не ставил их на колени в угол и, при ограниченных средствах, все же не отдавал своих детей в гимназию только по той причине, что там учеников пороли.
У маленького Феди Достоевского была любовь: маленькая, хрупкая, почти прозрачная девочка, чья девятилетняя жизнь была оборвана жутко и грязно. Достоевский запомнил ее на всю жизнь как первую наставницу в том, как надо глядеть на мир. «Посмотри, какой красивый, какой добрый цветок!» — говорила она. Отныне и до конца своих дней Достоевский отождествляет красоту с добром, а его любимый герой князь Мышкин в романе «Идиот» проповедует: «Красота спасет мир».
Жизнь семьи Достоевских была полная, с нежной, любящей и любимой матерью (ею навеяны образы кротких женщин в творчестве Достоевского), с заботливым и требовательным (иногда и излишне требовательным) отцом, с любящей няней Аленой Фроловной, рассказывающей интересные сказки, с самым большим другом — старшим братом Мишей. Была детская — со своим особым богатым детским миром. И все же гораздо важнее не то, какою фактически была обстановка в Мариинской больнице, а как она запомнилась на всю жизнь. Вторая жена Ф. М. Достоевского, Анна Григорьевна, говорила, что ее муж любил вспоминать о своем «счастливом и безмятежном детстве», и действительно все его высказывания говорят о настоящем, хорошем детстве, воспитавшем в нем человека-писателя. Вот как, например, Достоевский впоследствии в разговорах с младшим братом отзывался о своих родителях: «Да знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые… и в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами, такими отцами… нам с тобою не быть, брат!..»?
В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский писал: «Я происходил из семейства русского и благочестивого. С тех пор, как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории Карамзина, которого вслух по вечерам читал нам отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным».
Отец по вечерам читал вслух Карамзина и заставлял детей читать не только Карамзина, но и Жуковского, и молодого поэта Пушкина. И если Достоевский в 16 лет пережил смерть поэта как великое русское горе, то кому он этим обязан, как не своей семье, и прежде всего отцу, рано привившему ему любовь к литературе. Именно в детстве следует искать истоки преклонения перед гением Пушкина, которое Достоевский пронес через всю жизнь. И вдохновенное, пророческое слово о нем, сказанное Достоевским за полгода до смерти, в июне 1880 года, на открытии памятника Пушкину в Москве, корнями уходит в детство писателя.
Достоевский на всю жизнь сохранил хорошую память о своем детстве, однако еще важнее, как эта память отразилась в его творчестве. За три года до смерти, начав создавать свой последний гениальный роман «Братья Карамазовы», Достоевский вложил в биографию старца Зосимы отголоски собственных впечатлений: «Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так, если даже в семействе хоть только чуть-чуть любовь да союз. Да и от самого дурного семейства могут сохраниться воспоминания драгоценные, если только сама душа твоя способна искать драгоценное. К воспоминаниям же домашним причитаю и воспоминания о священной истории, которую в доме родительском, хотя и ребенком, я очень любопытствовал узнать. Была у меня тогда книга, священная история, с прекрасными картинками, под названием «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового завета», и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю».
Это черта подлинно автобиографическая. Достоевский действительно учился читать по этой книге, и когда лет за десять до смерти он достал точно такую же книгу, то очень обрадовался и сохранял ее как реликвию.
И Достоевский вкладывает в биографию старца Зосимы одно свое драгоценное воспоминание, вынесенное «из дома родительского»: «Но и до того еще как читать научился, помню, как в первый раз посетило меня некоторое проникновение духовное, еще восьми лет отроду. Повела матушка меня одного (не помню, где был тогда брат) во храм господень, в страстную неделю в понедельник к обедне. День был ясный, и я, вспоминая теперь, точно вижу вновь, как возносился из кадила фимиам и тихо восходил вверх, а сверху в куполе, в узенькое окошечко, так и льются на нас в церковь божьи лучи, и, восходя к ним волнами, как бы таял в них фимиам. Смотрел я умиленно и в первый раз отроду принял я тогда в душу первое семя слова божия осмысленно. Вышел на средину храма отрок с большою книгой, такой большою, что, показалось мне тогда, с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме божием читают». (Этот отрывок показывает, что детские религиозные впечатления Достоевского были больше эстетическими, чем религиозными, поэтому детская вера оказалась непрочной, и он впоследствии принял атеистическое учение Белинского.)
Последний роман Достоевского «Братья Карамазовы» кончается речью Алеши Карамазова у камня после похорон мальчика Илюшечки, обращенной к его товарищам-школьникам: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорили про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».
