— Чаво изволите, барышня? — со злой ухмылкой произнёс Андрей, притворно кланяясь.

   — Енто ты, боярин, чай, дворянский сын, а я — дочь посадская, — обречённо выдавила Алёна.

   — Сказал бы, чья ты дочь, — озлобленно рявкнул Андрей.

   — Што мне оставалось делати. Ты пропал, ни слуху ни духу, а он — муж венчанный.

   — Так еди к нему, зачема ко мне пришла. Али думаешь, сукно твоё по достойной цене перестанем брати? Не боись, сколько ни принесёшь, приказчик мой скупит. Пропал, говоришь, так я царёв человек, куды пошлёт, туды и еду. Не столь долгонько отсутствовал, штобы позабыть-то. Денег у тебе при нормальной-то жизни почитай годика на два хватило б. А я, дурак, в Туретчине ни на ку стерву и глаз не помышлял. Ну, так дураку — дураково.

   — Ты ж ведь со женой живёшь, и ничаво, душу свою не грызёшь.

   — Я, можа, не особливо какой дворянин, но мужик русской. Ванька Евстафьев вона свою жану под других ложит и за то деньги берёт. Я так не могу. Што моё, то моё, остальное царское. Есля ты моя, так моя, а есля мужня, значима, мужня. Если захочешь найтить, ково тебе пригрети, так и без мени обойдёшси. Свято место пусто не бывает.

   — Я не токя, как ты думаешь.

   — То я не раз уже слышал;

   — Значит, ты больше не хочешь мене видить?

   — И даже слышать о тебе. Я свою честь не на помоях рыскал.

   — Што жа, ты теперича мне враг?

   — И не друг, и не враг, а так... — Он не успел договорить, неожиданно по улице прокатился гул голосов, перешедший в крики:

   — Стеньку, Стеньку Разю в Москву ввозят!

Народ ринулся куда-то. Почувствовав, что торговли не будет, торговцы спешно начали закрывать лавки и ларьки, спеша за толпой. Эта толпа подхватила Алёну и понесла за собой. Приказчику тоже захотелось побежать, но Андрей оставил его в лавке, а сам вслед за народом отправился на Сретенку.

Огромная толпа запрудила улицу. Люди волновались и шумели, но вот впереди показались стрельцы и стали раздвигать толпу, прокладывая дорогу, и толпа загудела ещё громче. Следом за стрельцами показались рейтары с ротмистром Ермиловым во главе. В середине на длинной повозке двигалась деревянная клетка из дубовых брусьев. С прикованными к верху руками в центре её стоял Стенька Разин. Богатые одежды с него сняли, одев в тряпьё. Его тёмный волевой взгляд приковывал к себе. За клеткой привязанными шли брат Разина и три самых преданных ому есаула.

В толпе чувствовалось напряжение, она зло гудела. Было непонятно, что ожидать от разбойных, бродячих, гулящих и нищих. Один из приказных радостно крикнул:

   — Вота и долетался соколик!

И огромный камень из толпы тут же сбил его с ног. Толпа бушевала, оттесняемая стрельцами.

Андрей постарался попасться Ермилову на глаза, и тот радостно заулыбался при виде друга, жестом велев рейтарам пропустить его.

Повозка со Стенькой забила обитыми колёсами по мощёной сосной Лубянке, направляясь к Боровицким воротам, возле которых толпа была ещё больше. Сквозь шум послышалось неразборчивое нытье Фрола Разина. Брат в клетке развернулся к нему и, перекрывая шум, громко и в то же время спокойно произнёс:

   — На шо ты плачишси? Мы получима великий приём, самые крупные вельможи встретить нас!

Недалеко от Кремля два казачьих старшины, прибывших вместе с Ермиловым, Фрол Минаев и Корней Самаренин, обрезали верёвки, державшие брусья клетки, они рухнули, оставив на повозке виселицу: два столба и перекладину, к которой и был прикован Стенька Разин. Его слова сбылись: за стенами Кремля его встречал весь двор. На красном крыльце в окружении ближних бояр стоял сам царь Алексей Михайлович.

По повелению царя Стеньку с товарищами поместили в подвалы Тайницкой башни. Каменные, тёмные и сырые, они соединялись со всеми теремами Кремля подземными ходами, ими пользовались лишь избранные.

Андрей Алмазов, закинув кафтан стрелецкого сотника, пользуясь знаками Приказа тайных дел, прошёл этими ходами под Тайницкую башню. Стрельцы впустили его к Стеньке, тот угрюмо сидел на полу, за ноги и руки прикованный к стене.

   — Барич пришёл позрети на зверя. Тот звирь я.

   — Брось, Степан Тимофеевич, мы с тобоя видамшись ранее, — подходя ближе, спокойно произнёс Андрей.

   — Чей-то не припомню.

   — Астрахань, пытошную избу помнишь?

Стенька пристальней посмотрел на Андрея, затем в какой-то злобе дёрнул обритой головой:

   — А, дворянский сын. А ловко ты тогда утёк. Пришёл должок вернуть?

   — Мой должок тебе без мене вернут.

   — А вдруг я слово и дело[114] кликну. Припомню, как ты бояр честил. Не боишься?

   — Не боюсь. Не тот ты человек, шобы Митьку перед кем-то ломати. Собственная гордыня колом в горле встанет.

   — Иш ты какой. Мене серавно гинуть. Хожь с собой пару таких, как ты, не утащить?

   — Дурак ты, а мене с тобой поговорить хотелось.

   — О чёма?

   — А можа, и не о чем. — Андрей махнул рукой. — Выпить хошь, заснёшь лехчее.

Блёклые глаза Стеньки чуть загорелись.

Андрей вынул из-за пояса флягу, Стенька тремя-четырьмя огромными глотками опорожнил её, блаженно прикрыв очи.

   — Скоро пытать тебе придут, но сильно не будут, о тебе так усё ведомо.

   — Пущай потешутси напоследок.

   — Чаво ты хотел-то, я так и не понял. Погулять, пограбить, а там куды вынесет?

   — Можа, и так, а токо терпеть енту свору зажравшуюся уже мочи не хватало. Как клопы из всего кровя пьють и всягда правы. И нету на них ни суда, ни погибели. Всегда извернутси, як ужи. Вот я им нямножко кровя и пустил: Лыковым, Прозоровским, Тургеневым, до кову рука дорвалась.

   — А других таких же Львовых, Панкратовых возля себя пригрел? Да, правда у всех своя. У бояр — боярская, у дворян — дворянская, у купцов — купецкая, у казаков — казацкая, а у холопов — холопская. Кажий лишь свой пуп видить. Ладныть, атаман, пойду я, можа, ещё свидимси.

Так же, подземными проходами, Андрей удалился из подземелья и, выйдя из Кремля, направился к Агафье Немой. Ещё до вечера ему хотелось пройтись по городу, по злачным местам, послушать, что говорят лихие. Как всегда в таких случаях облачившись горбуном, выпятив губы, измазав лицо и надев лапти, Андрей обошёл пять-шесть кабаков, где народ гудел, но всё же был сдержан, пока не добрался до «Лупихи». Двери кабака были сорваны, притворы и те выворочены.

Андрей медленно вошёл в кабак. Никто не обратил на него внимания. Постоянных было почему-то мало, больше пришлых, явно разбойных с большой дороги. Сев в уголке, стараясь быть незаметным, Андрей, взяв кувшин вина, осмотрелся и как бы весь съёжился, увидев слепцов и поводыря, тех, что так испугал по возвращении из Астрахани. Один из разбойных с рваным ухом о чём-то спросил старика, и тот запел. Вначале на него не обращали внимания в кабацком гвале, но затем постепенно шум стих, и в наступившей тишине слепой старик со всей душой голосисто и в то же время тихо тянул: