«Прекрати. Соберись. Что тебе нужно сделать? Что дальше? — Он слегка выпрямляется. — Как бы поступил Гудмунд?»
И тут, впервые за все время, на лице Сета мелькает улыбка — робкая, едва заметная, но улыбка.
— Гудмунд пошел бы отлить, — сипит он.
Потому что именно этого организм и требует.
Он снова оборачивается на темную, пыльную гостиную.
Нет. Не сейчас. Рано. У него пока не хватит духу карабкаться по темной лестнице в ванную на втором этаже.
Взгляд упирается в дверь, ведущую на задний двор (в памяти всплывает словечко из лексикона родителей — «черный ход», так это называется здесь, в Англии). Несколько мучительных минут Сет сражается с заклинившим замком, но вот наконец он снова на залитом солнцем дворе, на террасе, которую как-то летом сколотил отец.
Соседские заборы с обеих сторон будто давят — после американских-то просторов, уже ставших привычными. Лужайка заросла какими-то метелками и сорняками, достающими Сету почти до макушки, даже когда он стоит на террасе. У дальнего забора виднеется покатая верхушка старого бетонного бункера времен Второй мировой. Мама сперва превратила его в гончарную мастерскую, но по назначению почти не использовала, поэтому вскоре там образовался склад старых велосипедов и поломанной мебели.
За дальним забором высится насыпь, ощетинившаяся поверху колючей проволокой. Дальше ничего не видно, потому что дальше склон.
Сет отводит глаза, подходит к краю террасы и, подавшись вперед, готовится отлить в высокую траву.
Ничего.
Ничего.
Он кряхтит от усердия.
Все равно ничего.
Пока наконец под возглас искреннего облегчения в заросли не ударяет жуткая на вид темно-желтая струя.
Сет тут же взвизгивает от боли. Словно кислотой мочишься. Он в растерянности опускает взгляд.
Присматривается.
По всем бедрам и лобку мелкие порезы, ссадины, синяки. В завитушках на лобке запутался какой-то белый пластырь, на голом бедре болтается еще один.
Морщась, он заканчивает мочиться и принимается внимательнее осматривать собственное тело при солнечном свете. На локтевых сгибах тоже сплошные порезы и царапины, такой же пунктир на каждой ягодице. Сет подцепляет пальцем бинты на торсе, пытаясь заглянуть под них. Липучка держит крепко, но в конце концов ее все же удается оторвать. С изнанки у бинтов какая-то непонятная фольга, которая отходит вязкой массой, прихватывая с собой волоски с груди — Сет ими, впрочем, все равно не особенно дорожил. На руках и ногах бинты сделаны так же. Он разматывает и разматывает, оставляя саднящие проплешины в растительности на теле и находя все новые царапины и порезы.
Наконец бинты размотаны и свалены кучей на террасе. Посеревшие от пыли, они бликуют металлической изнанкой, словно нарочно слепя глаза. Никаких надписей на них, судя по всему, нет, и такой странной фольги Сет не видел прежде ни в Америке, ни в Англии.
Он пятится от бинтов подальше. Что-то в них чудится инопланетное. Что-то чужое. Захватническое.
Обхватив себя руками покрепче, Сет содрогается в ознобе, хотя солнце припекает с прежней силой. Теперь он совсем голый, и это нужно срочно как-то исправлять, потому что иначе он чувствует себя до жути уязвимым — буквально весь как на ладони. Где-то рядом таится угроза, она вдруг ощущается совершенно отчетливо. Сет оглядывается на забор, за которым — он помнит — притаилась невидимая отсюда тюрьма, но опасность не там, не в очевидном. Вся эта пыль и сорняки маскируют какую-то иллюзорность. Земля под ногами, якобы твердая, в любой момент может рассыпаться в прах.
Сет стоит, дрожа на солнцепеке, под ясным голубым небом без единого самолета. Потраченные на добывание еды и питья силы вдруг разом покидают его, и изнеможение накрывает с головой, словно одеялом. Он совсем выдохся, он выжат до капли.
Не разжимая объятий, он поворачивается к дому.
Дом ждет, никуда не делся, держа наготове припасенное воспоминание.
«Посмотрим, — набрал Сет на экране телефона. — Ты же знаешь мою маму».
«Что ей на этот раз не так?» — ответил Гудмунд.
«Четверка по истории».
«В Америке это называется „В“, дундук. Твою маму колышут ОТМЕТКИ?!?! Она в каком веке застряла?»
«Не в этом. Сам дундук, такие простыни катать».
Телефон почти сразу же откликнулся вибрацией входящего звонка, и Сет не удержался от улыбки.
— Я же сказал, посмотрим, — прошептал он в трубку.
— Что ее не устраивает? — возмутился Гудмунд. — Она мне не доверяет, что ли?
— Нет.
— Надо же, я и не думал, что она такая умная.
— Никто не думает. Поэтому она все время злится. Мы тут уже восемь лет, а с ней по-прежнему разговаривают, как с иностранкой, громко и раздельно.
— А она что, не иностранка?
— Ну, из Англии, но язык ведь тот же.
— Не совсем. Ты чего шепчешь?
— Они думают, я еще сплю.
Сет прислушался, не вставая с кровати. Мама топала туда-сюда, разыскивая оуэновский кларнет. Сам Оуэн в соседней комнате играл в компьютерную игру, полную драматичных гитарных соло. Все это перемежалось периодическим стуком молотка из кухни внизу, где отец уже почти год сколачивал какую-то рассчитанную на три месяца самоделку. Типичное субботнее утро, так что нет, спасибо, он лучше полежит тут, пока никто не дергает…
— СЕТ! — донеслось из коридора.
— Мне пора, — бросил он в трубку.
— Давай, Сетти, приходи, — уговаривал Гудмунд. — Сколько раз тебя звать? Предки свалили за город — это же просто открытым текстом сказано: «Гуляем!» Когда еще шанс выпадет? Один год остался, а дальше разъедемся кто куда.
— Я постараюсь, — скороговоркой заверил Сет, слыша приближающиеся тяжелые шаги мамы. — Перезвоню. — Дверь распахнулась, едва он нажал отбой. — Эй, а стучать кто будет?
— Тебе нечего от меня скрывать.
Мама кривовато усмехнулась — Сет знал, это она так извиняется.
— Еще как есть, ты даже не представляешь.
— Кто бы сомневался. Вставай. Нужно собираться.
— А мне зачем?
— Ты не видел кларнет Оуэна?
— Он вполне продержится час…
— Видел или нет?
— Ты меня совсем не слышишь?
— А ты меня слышишь? Где чертов кларнет?
— Откуда я знаю? Я ему в дворецкие не нанимался.
— Последи за языком! — рявкнула мама. — Ты же знаешь, он рассеянный. Не такой собранный, как ты. С тех самых пор, как…
Она не закончила. Не просто умолкла, а оборвала фразу на полуслове. Сету пояснений не требовалось.
— Не видел я кларнет. И все равно не понимаю, зачем мне там с ним сидеть.
— Потому. Что. Я. Хочу. Выйти. На. Пробежку, — сердито чеканя каждое слово, ответила мама и поболтала кроссовками в руке. — У меня и так мало времени на себя, а Оуэн, как тебе известно, не любит оставаться один с мисс Бейкер…
— Да ладно, все с ним нормально, — не уступал Сет. — Просто выделывается, потому что хочет внимания.
Мама со свистом втянула воздух:
— Сет…
— Если я посижу, можно тогда сегодня переночевать у Гудмунда?
Мама помолчала. Гудмунда она недолюбливала, по каким-то необъяснимым даже для самой себя причинам. «Что за имя такое дурацкое? — услышал как-то Сет из родительской спальни. — Гудмунд… Он ведь не швед». — «По-моему, это норвежское», — ответил отец рассеянно. «Ну, так он и не норвежец. Хотя бывают, конечно, американцы, которые не абы кто, а ирландцы там или чероки. Покажи мне еще народ, который не перестанет выделываться, пока не припугнешь». — «Подозреваю, что при тебе в таком случае все послушно, без затей становятся американцами», — съязвил отец, и разговор заглох.
Сет решительно ничего не понимал. Гудмунд — мечта любого родителя. Пользуется популярностью, но не звездит; уверенный в себе, но не наглый; с родителями Сета общается вежливо, с Оуэном тоже, всегда привозит Сета домой вовремя, с тех пор как сел за руль. Ну, старше чуток, как и остальные одноклассники, но ведь всего на десять месяцев, ему семнадцать, Сету шестнадцать, это же ерунда. Они вчетвером (с Эйчем и Моникой) состоят в легкоатлетической команде — здоровый образ жизни, что еще надо? Да, предположим, Гудмундовы родичи — те самые кошмарные американские пуритане, от которых у европейцев глаза на лоб лезут, но ведь папа с мамой и сами признают, что люди они неплохие.
Об их с Гудмундом делах они точно ничего не знают, одни смутные подозрения. Хотя там все равно ничего криминального. Никаких наркотиков, алкоголь — да, бывало такое, но за руль пьяными ни-ни. Гудмунд — человек интересный, общительный, большинство родителей о таком приятеле для сына только мечтают.
А вот мама, видимо, нет. Что-то ее якобы напрягает.
Может, и впрямь.
— У тебя же работа завтра, — напомнила мама, уже почти уступая.
— Только в шесть, — уточнил Сет, стараясь не упрашивать.
— Ладно, — сдалась мама после секундного раздумья. — А теперь все, вставай. Нужно собираться.
— Закрой дверь, — попросил он вдогонку, но мама уже скрылась.
Сет поднялся и натянул через голову футболку с длинным рукавом. Высидеть эту кларнетную тягомотину с Оуэном и пахнущей луком мисс Бейкер, пока мама бежит свой бешеный кросс вдоль берега. А взамен — вечер свободы с участием забытой отцом Гудмунда заначки пива (но только не за рулем, нет, они же просто паиньки, и от этого мамины подозрения еще оскорбительнее, и иногда хочется даже взять и назло ей что-нибудь натворить). Однако в этот раз уговор вполне справедливый.
Что угодно, лишь бы смыться. Что угодно, лишь бы вырваться из клетки. Пусть ненадолго.
Он согласен.
Через пять минут Сет спустился в кухню, одетый.
— Привет, пап! — поздоровался он, прихватывая с полки коробку хлопьев.
— Доброе утро, Сет, — вздохнул отец, сокрушенно разглядывая деревянную раму под новую столешницу, которая, как ее ни подпиливай, все время оказывается не того размера.
— Почему нельзя просто кого-нибудь нанять? — поинтересовался Сет, засовывая в рот горсть хлопьев со вкусом арахисового масла. — Неделя — и все готово.
— А смысл? — рассеянно отозвался отец. — Ручной труд дает душе покой.
Сет слышал это уже много-много раз. Отец преподавал английский в небольшом гуманитарном колледже, который обеспечивал работой около двух третей населения, и самодельные проекты (Сет уже со счета сбился, сколько их всего — терраса в прежнем доме, где он был еще совсем мелким, потом подсобка в гараже, здесь, в Америке, теперь пристройка к кухне, которую тоже непременно нужно делать своими силами) помогали ему не свихнуться после переезда из Лондона в этот крошечный американский городок. В конечном итоге все доделывалось и выглядело вполне добротно, однако покой в душе, похоже, приносил не столько ручной труд, сколько антидепрессанты, на которых отец сидел. Куда более сильные, чем прописанное некоторым одноклассникам успокоительное, — настолько сильные, что временами отец начинал напоминать призрака в собственном доме.
— Где же я теперь-то просчитался? — пробормотал отец, озадаченно покачивая головой над грудой деревянных обрезков.
Вошла мама и со стуком обрушила на стол кларнет Оуэна:
— Может, кто-нибудь объяснит мне, что инструмент делал в гостевой комнате?
— А Оуэна не пробовала спросить? — предложил Сет с полным ртом хлопьев.
— Что спросить? — полюбопытствовал входящий Оуэн.
Вот и он. Братик. Со взъерошенными после сна волосами он выглядит гораздо младше своих двенадцати, над губой красные «усы» от «Кул-Эйда», на подбородке крошки от завтрака, на ногах джинсы, а вместо футболки — верх от пижамы с Коржиком из «Улицы Сезам», из которой он уже пять лет как вырос во всех смыслах.
Оуэн. Вечный неряха и раздолбай.
Но мама при виде его сразу расцвела и почти повеселела:
— Ничего, солнышко. Иди умойся и надень чистую рубашку. Мы почти собрались.
— Я дошел до восемьдесят второго уровня! — возвестил Оуэн, сияя.
— Замечательно, дорогой. А теперь поторопись. Иначе опоздаем.
— Хорошо!
Одарив ослепительной улыбкой Сета и отца, Оуэн вышел. Мама поедала его глазами, словно шоколадное пирожное.
Когда она повернулась, лицо ее озарял такой теплый свет, что Сет с отцом невольно засмотрелись. Возникла неловкая пауза; наконец мама не выдержала и едва заметно смутилась:
— Давай быстрее, Сет. Иначе и в самом деле опоздаем.
Она ушла. Сет так и стоял с пригоршней хлопьев, пока отец не принялся молча пилить несчастную раму. Знакомое желание убраться куда подальше распирало изнутри, такое сильное и осязаемое, что, казалось, загляни — увидишь.
«Еще год, — подумал он. — Всего лишь год продержаться».
Впереди последний, выпускной, класс, а потом в университет — (возможно, если повезет) в один с Гудмундом и, наверное, Моникой. На самом деле неважно куда, лишь бы подальше от этого болота на юго-западе штата Вашингтон.
Подальше от этих чужаков, называющих себя родителями.
Но потом он вспомнил, что есть отдушины и поближе к дому.
«Час кларнета. И целые выходные свободы».
Мысль отозвалась неожиданной злостью.
И тут же почему-то расхотелось есть.
