— Что, неужели даже после сотен смертей подряд я не заслужила одну жалкую сигарету?
— Я молчу.
— А я не молчу, — качает головой Томаш. — Ты столько раз обманула смерть сегодня, обмани еще разок.
— А тебя не спрашивают, — огрызается Реджина, но куда мягче обычного.
Они шагают почти час. Когда позади остается полуразрушенный железнодорожный мост и показывается супермаркет, Сет предлагает зайти к нему домой, но Реджина по-прежнему дрожит даже на солнцепеке и хочет поскорее избавиться от бинтов, так что они переходят дорогу там, где видели оленей, и поворачивают к Реджининому дому.
— Все время жду, что он откуда-нибудь выскочит, — признается Реджина шепотом у дорожки к крыльцу. — Такое ощущение, что от него нельзя вот так просто избавиться.
— Это, по-твоему, просто? — возмущается Томаш.
— В выдуманной истории так и было бы, — подтверждает Сет. — Нападение, когда уже не ждешь. Злодей, которого никак не истребить.
— Ну что ты гонишь?
— Ты же сама так думаешь.
— Еще чего! — Вид у Реджины вызывающий. — Я знаю, что я настоящая. И это погружение в виртуал как раз подтверждает, что я права.
Они подходят к дому, и действительно, никаких неожиданностей на крыльце их не подстерегает. Гостиная выглядит прежней, Реджинин гроб в центре, вокруг тесным кольцом диван и кресла. Реджина идет наверх переодеваться, а Томаш — на кухню, кашеварить.
Сет садится на диван перед гробом. Слышно, как Томаш гремит посудой, чертыхаясь по-польски, когда не получается разжечь маленькую газовую плитку с первой пары попыток. Наверху шумит вода в ванной — Реджина смывает с себя кошмар пережитого.
Забавные они оба — и непростые.
При мысли о них у Сета сжимается сердце.
Но прислушавшись к себе, он понимает, что это не горькая боль. Совсем не горькая.
И он улыбается краем губ. А потом надавливает на крышку гроба, как делал в тюрьме.
С третьего-четвертого раза экран загорается — рябит, но изображение разобрать можно.
Чуть погодя Томаш выходит из кухни с двумя дымящимися тарелками в руках.
— Праздничный ужин, — возвещает он, вручая одну Сету. — Хот-доги, кукуруза и чили кон карне.
— Тебе смешно, а для американца это на самом деле почти барбекю.
— Да, я же забываю все время, что ты американец.
— Ну, не особенно-то я…
— РЕДЖИНА! — кричит Томаш так, что у Сета уши закладывает. — Ужин готов!
— Я вообще-то здесь, — говорит Реджина, спускаясь по лестнице в свежей одежде и промокая волосы полотенцем.
— На кухне, — добавляет Томаш. — Подогревается на плитке.
— Отличный способ спалить дом дотла.
— Всегда пожалуйста, — поет Томаш в ответ.
Какое-то время они молча едят.
Томаш заканчивает первым и, удовлетворенно рыгнув, ставит тарелку на приставной столик:
— Ну что? Что теперь будем делать?
— Я бы поспала недельку, Или месяц.
— Я думал, может, сходить в супермаркет, — предлагает Томаш. — Мы ведь туда так и не вернулись. А там столько еды и разных полезных штук.
— Точно, мне бы не помешало еще…
— Только не сигарет! — перебивает Томаш. — Ты снова живая. Мы тебя спасли. Давай ты бросишь курить по такому случаю. Отпразднуем.
— Вообще-то, — задумывается Реджина, — может, нам и вправду стоит отпраздновать.
Томаш оглядывается на нее удивленно:
— Ты имеешь в виду?..
— Вот-вот.
— Что опять за тайны? — спрашивает Сет.
Реджина забирает у него тарелку и несет на кухню.
— Есть вещи, которым годы идут только на пользу, — улыбается она.
Сет смотрит на Томаша — тот расплывается в улыбке до ушей.
— О чем она?
— Об особых поводах! — Мальчишка вдруг серьезнеет. — Хотя тут с ними негусто.
Реджина появляется в дверях кухни — в одной руке бутылка вина, в другой — три кофейные чашки.
— Холодильников у нас нет, так что, надеюсь, вы любите красное.
Откупорив бутылку до ужаса ржавым штопором, она наливает полную чашку себе и Сету, полчашки Томашу, который тут же откликается возмущенным «Эй!».
— Добавь ему, — просит Сет. — Он заслужил.
Реджина скептически щурится, но все же доливает, и они поднимают чашки в неловком тосте.
— За то, что мы живы! — произносит Реджина.
— Снова, — добавляет Сет.
— Na zdrowie, — заканчивает Томаш.
Они делают по глотку. Томаш сразу же сплевывает обратно в чашку:
— фу-у-у! И люди это пьют?
— Ты на причастиях разве не пробовал? — удивляется Реджина. — Мне казалось, поляки все католики.
— Ну да. Но я думал, вино для причастия специально делают противным, чтобы все пили по чуть-чуть. А вот настоящее…
— Должно быть похоже на виноградный сок, — заканчивает за него Реджина.
Томаш кивает.
— Ничего общего, — вздыхает мальчишка. Он принюхивается к чашке и делает еще глоток, на этот раз совсем маленький. — Жуть!
Потом отпивает еще.
Сет пьет свое. Дома ему иногда наливали вина за ужином, к вящему ужасу решительно неевропейских родителей одноклассников. Оно ему никогда особенно не нравилось — слишком уксусное, но здесь, сейчас, это даже не напиток, а символ, ритуал, и здесь оно его радует.
А вот Реджина едва пригубила. Долго держит чашку в руках, потом ставит на стол.
— Не нравится? — спрашивает Сет. — Оно неплохое. Тяжеловатое, но…
— Он пил, — говорит Реджина. — От него всегда несло… Даже в воспоминаниях этот перегар. Я не думала, что на меня так подействует, я ведь пробовала раньше. А вот.
— А вот, — соглашается Сет и тоже ставит чашку на стол.
Томаш следует их примеру.
Реджина скребет ногтем несуществующее пятнышко на штанах:
— Как думаете, он тоже где-то тут? Мне до конца не верилось, но теперь… По идее, должен быть, да?
— Мои родители тут, — говорит Сет. — Я их видел на экране. Где-то там лежат. Живут себе дальше.
— И моя мама тоже. Тянет на себе дерьмового мужа и гибель дочери. — Реджина заминает какую-то бурную эмоцию кашлем, но на лице ее мрачный немой вопрос.
— Моя мама умерла, — будничным тоном сообщает Томаш. — Но я обрел новую семью! Сестру и брата.
— Сводного брата, — поправляет Реджина, улыбкой останавливая протесты Томаша. — Ну ладно, наполовину брата. Приемного.
— Хм… По-моему, мы тут все приемные, — высказывается Томаш.
— Я, кстати, видел младенца, — вспоминает Сет. — В одном из гробов. С матерью.
Оба уставляются на него в изумлении.
— Как такое вообще можно сделать? — поражается Томаш.
— Наверное, есть способы, — пожимает плечами Сет. — Но, в любом случае, они верили в будущее. — Он подается вперед, опираясь на стоящий перед ним гроб. — Сейчас расскажу.
Томаш ждет спокойно, а вот Реджина напрягается, словно готовясь к худшему.
— Вот, — продолжает Сет. — Я видел, как погибли вы оба. Не нарочно, но видел. — Он барабанит пальцами по гробу, отводя взгляд. — Так что, наверное, будет честно, если я расскажу про свою смерть.
И он начинает рассказывать.
Все без утайки.
До самого конца.
73
— К тебе гости, — коротко бросила мама в дверях его комнаты одним субботним утром.
«Гудмунд», — подумал Сет. Сердце в груди подпрыгнуло так, что закружилась голова. Они не виделись с того самого вечера несколько недель назад, когда Гудмунд обещал, что они не потеряют друг друга из виду и что будущее ждет их, нужно только настроиться.
Однако с тех пор мобильный Гудмунда — то ли конфискованный, то ли сменивший номер — не отвечал, как и все адреса его электронной почты. Хотя что стоит попросить телефон у кого-нибудь из новых одноклассников или завести себе поддельный ящик? В наши дни отрубить связь человеку невозможно.
Но Гудмунд молчал.
И вот сейчас… Сет вылетел из кровати и рванул на себя дверь…
На пороге стоял Оуэн.
— Привет, Сет, — сказал брат.
Сет мягко отодвинул Оуэна с дороги:
— Пусти. Ко мне…
— Я сочинил песню для кларнета.
— Оуэн, потом!
Сет сбежал по лестнице и с горящими глазами вылетел в гостиную:
— Гудмунд, черт, я уж и не думал…
Он замер на полуслове. Это был не Гудмунд.
— Эйч…
Лицо обдало жаром, Сет почувствовал ползущий по шее предательский румянец.
Однако к смущению примешивалась злость.
Эйч с ним не разговаривал, в упор замечать не хотел с тех самых пор, как Моника разослала снимок. Волна издевательств в школе постепенно схлынула, но вокруг Сета словно минное поле образовалось, через которое никто даже при желании не смог бы к нему пробиться. Сет всегда знал, что Эйч у них самое слабое звено, что именно ему окажется невыносимо ассоциироваться с двумя парнями, которые, как выяснилось, чпокаются друг с другом.
Но ведь он хороший? Сету казалось, что за всей этой клоунадой и дурацкими приколами скрывается нормальный, порядочный человек. И от этого бойкот ранил еще больнее.
— Это не он, это я, — подтвердил Эйч, ссутулившийся на диване под той жуткой картиной Сетова дяди, которая его тоже пугала в более мелком возрасте. Даже куртку не снял. — Я его не видел.
Они были в комнате одни. Мама исчезла незнамо куда, а отец, как всегда, стучал на кухне.
Молчание затягивалось.
— Если хочешь, я уйду, — наконец произнес Эйч.
— Зачем пришел?
— Я должен тебе кое-что сказать. Не знаю даже, надо ли… Но все-таки.
— Все-таки что?
— Все-таки, может, да.
После секундного колебания Сет уселся в кресло напротив.
— Мне было дерьмово, Эйч.
— Знаю.
— Я думал, ты мне друг.
— Знаю…
— Я ничего плохого тебе не сделал. Мы ничего плохого…
— Ага, конечно. Вы нам врали.
— Мы не врали.
— Вы скрывали. Хотя и так видно было, если кто не слепой.
— Что видно? — настороженно уточнил Сет.
Эйч посмотрел ему в глаза:
— Что ты его любил.
Щеки снова вспыхнули, но Сет промолчал.
Эйч начал вертеть в руках перчатки:
— Ну, то есть я-то как раз не видел. Кретин потому что. Но если вспомнить и сопоставить… То все же очевидно.
— И как я вам должен был объявить, спрашивается? Если вы вот так вот реагируете?
— Мы не… — запротестовал Эйч, но тут же, оглянувшись, понизил голос. — Мы не поэтому. Я не потому себя так веду.
— Ну, конечно.
Эйч вздохнул:
— Хорошо, и поэтому тоже, но больше всего не это бесит. Хотя мне, знаешь ли, тоже нелегко. Теперь все думают, что и я голубой.
— Не думают. Ты сто лет с Моникой…
— Ну-у-у… — протянул Эйч с каким-то странным видом.
— Что?
— Мы больше не встречаемся.
Сет посмотрел удивленно:
— Вообще-то и правильно. Это ведь ее рук дело. Если бы не она…
— Сет, — перебил его Эйч.
Сет замолчал. Как-то нехорошо засосало под ложечкой от тона, которым Эйч произнес его имя.
— Что?
— Ты никогда не задумывался, откуда у нее-то эти снимки?
— В смысле?
Эйч снова принялся теребить перчатки, комкать неловко в руках.
— Думаешь, Гудмунд просто так, по забывчивости, телефон без присмотра оставил? Протупил, да? Наш-то вундеркинд? — пробормотал он.
— Хочешь сказать… — Голос Сета оборвался, пришлось начать заново. — Хочешь сказать, он сам его дал Монике?
Эйч помотал головой:
— Нет, Сет, не то.
— Тогда что?
Эйч нехотя вздохнул поглубже:
— Ты же помнишь, как она всегда заигрывала с Гудмундом? И он с ней в ответ?
— Ну, да, Моника по нему страдала. — Сет заметил, как дернулся Эйч. — Прости, конечно, давай без обид, она была с тобой, и отлично, но ты же сам знаешь…
— Да, — грустно кивнул Эйч. — Знаю.
— Поэтому она так и поступила. Даже мне призналась. Узнала про меня с Гудмундом, заревновала, и вот…
— Она узнала, потому что сама с ним спала.
Фраза повисла в воздухе, словно написанная, казалось, ее можно прочитать.
Можно, но глаза отказывались.
— Что? — наконец выдавил Сет.
— Она мне сказала. В итоге. Вчера вечером. — Он нахмурился. — Когда бросила меня. Сказала, что обнаружила снимки, когда ночью взяла телефон, чтобы сфотографировать их вдвоем. — Эйч совсем истерзал несчастные перчатки, вот-вот порвет. — И они, кажется, поссорились. И, типа, он сказал, что спит с ней только потому, что ей это нужно. Что она ему дорога как друг, и он не знает, как ей помочь, поэтому дает ей желаемое, потому что… — Эйч пожал плечами. — Потому что она этого желает.
Вокруг все словно застыло. И словно никогда больше не оттает. Вечная стужа.
И пустота.
«Я не могу быть всем для кого-то, — сказал Гудмунд в тот последний вечер. — Даже для тебя, Сет».
Самая большая ошибка Гудмунда. Что он не мог заменить кому-то весь мир.
Но все равно пытался.
— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросил наконец Сет.
— Потому что это правда. И я думал… не знаю… — Эйч вздохнул. — Может, тебе теперь будет легче, что он уехал.
— Нет. Совсем не легче.
Эйч в волнении взъерошил волосы:
— Черт, Сет, я рассказываю тебе, потому что… почему все должны терять всех сразу? Мы же дружили. Ну, накосячил кто-то. Не сказал то, что должен был сказать, и сделал то, чего не должен был делать, но, блин, людям же нужно. Я знаю. Нужно то-то и то-то, зачем — они сами не в курсе, просто нужно, и все. Мне, по большому счету, до лампочки, что она с ним спала. Гораздо страшнее то, что она меня бросила, потому что кто у меня теперь останется-то?
Он посмотрел на Сета, и Сет увидел, какой он потерянный.
— У меня было трое друзей, лучших друзей, а теперь что? Никого. Одни ушлепки, которые считают, что я наполовину голубой, и никак с этой темы не слезут.
Сет медленно осел в кресле, внутри по-прежнему все рвалось в клочья.
— Зачем ты пришел, Эйч?
— Не знаю, — простонал в отчаянии Эйч. — Думал поделиться. Правдой. Говорю же, думал, тебя отпустит, если узнаешь.
Сет молчал, глаза отказывались смотреть на Эйча. Тот подождал еще немного и, больше ничего от Сета не дождавшись, надел перчатки.
— Похоже, он по-настоящему тебя любил, — выговорил Эйч. — По крайней мере, ей так показалось.
На этом Эйч ушел. Входная дверь открылась и закрылась.
Сет остался один.
Через какое-то время — он не знал какое — Сет встал и поднялся по лестнице, едва отдавая себе отчет в том, что делает. Оуэн все так же ждал на пороге, сжимая в руках кларнет:
— Послушаешь теперь мою песню?
Улыбка до ушей, на голове кавардак.
Сет прошел в комнату, даже не взглянув на него.
— Я ее для тебя сочинил, потому что ты был совсем грустный.
Оуэн поднес кларнет к губам и заиграл. Сет закрыл перед ним дверь. Это его не остановило. Неожиданно мелодичный проигрыш повторился несколько раз и довольно бегло, но Сет, не слыша ничего вокруг, просто сел на кровать.
Внутри сплошная пустота.
И странное спокойствие.
Он сам не заметил, как начал уборку в комнате.
Потом надел куртку.
И отправился к океану.
