Впрочем, для утешения оставался «Реестр»: список преподавателей с указанием ученых степеней и родных университетов, от директора до смотрителя (Сельскохозяйственный институт Хенли, диплом по садоводству); и лучше того – список мальчиков: трехлетний запас первоклашек, подготовишек и пятиклассников с именами Квентин и Хью, а за ними – шестой, выпускной класс, куда принимали девочек; двести сорок три потенциальных друга для полуночных пирушек и загородных вечеринок, и среди них, несомненно, ее будущий муж. И совсем не важным казалось, что девочки допущены только в последний класс. Какая разница, думала Марина.

Конечно, новая жизнь потребует от нее перемен. Марина все лето пыталась наверстать недостаток шика. Она штудировала «Билли Бантера» и «Школьные годы Тома Брауна» как учебники. Она потрошила взятые у миссис Добош подшивки «Татлера» и «Харперс энд куин» (девиз: «Для тех, кто понимает»), обклеивая шкаф фотографиями: вальяжные мужчины с квадратными подбородками, изящно взъерошенные женщины посреди куропаточьих пустошей, бархатно-тафтяные картины шотландского Рождества. Она всей душой полюбила тартан. Где-то там, далеко, был мир, в котором люди отмечали вечера Бернса дикими плясками, стипль-чезом и терновым джином, а по ночам прятались в холодных величественных домах под автомобильными ковриками из меха опоссума, «как в бабушкином “Даймлере”».

О да! Пожалуйста! Да!

Это было оно – будущее. Марина пребывала на пике восторга и думала, что другой пик, еще выше этого, ждет впереди. Ей представлялись оживленные обеды с подругами из гостеприимных английских семей, вдохновляющие занятия в передовых викторианских лабораториях, симпатичные (в крайнем случае, как Гай Вайни) мальчики, сочиняющие в ее честь сонеты под историческими дубами. Скоро станет не важно, что она не умеет бегать с препятствиями, рисовать или петь, неуместно будет скромничать в душевой – ибо в новой школе она расцветет и найдет себя. И даже в тот ужасный день, когда Марина махала семье на прощание и, обмирая от боли и страха, следила, как вдали исчезают их шляпы, она не подозревала, насколько все окажется хуже.

Регби: семерки Дорсета и Уилтшира, U18 (весь день), Солсбери;

заплывы на скорость (1-й класс), Центр отдыха, 16:30;

сквош-тур в Куала-Лумпур (микроавтобус от Гартских ворот в 17:10);

беседа с Обществом земляков, мистер Кендалл на тему «Лесничество: древнее ремесло», старая библиотека, 19:30.

Первые дни второго триместра ужасны. Марина все ждет, что мама приедет и заберет ее – но вдруг это невозможно?

Теперь, когда родные далеко и она не может спасти их от взломщиков, расовых беспорядков, испанского гриппа, ядерной зимы и терактов Ирландской республиканской армии, детские страхи нахлынули с новой силой. Гай Вайни на их фоне – сущий пустяк, пластырь на брызжущей кровью ране; как-то раз за обедом Марина замечает, что он перешучивается с шестиклассниками – Беном Л., Беном П. и Риком, – и, скользнув взглядом по его радостному чумазому лицу, отворачивается. Сейчас не до Гая: нужно срочно придумать повод, который позволит оказаться у крипты к концу репетиции Кумского хора и его тенора Саймона Флауэрса. В школе Гай не станет с ней говорить. А она, разумеется, не станет говорить с ним.

Потом, вечером в пятницу, Марина занимает за Гаем очередь в буфетной. Для пятиклашки он очень самоуверен: говорит ей «привет» и болтает с противным Джайлзом Йо, ее одногодком, а тот, раньше не замечавший Марину, теперь как-то странно на нее смотрит.

И откуда в Гае столько самонадеянности? Обычно пятиклассники держатся вместе, но он, сев за столик с Джайлзом и кем-то из Бенов, говорит: «Давай к нам», и Марина садится рядом. Бросив крошку-другую сыра на печеный картофель, она наблюдает, как Гай разделывается с супом, фасолью, двойной порцией чипсов, горошком, брокколи, томатами на гриле, булочками с маслом и двумя большими кусками пикши, жаренной в сухарях. Раз или два Марина против воли смеется над его дурацкими шутками, и Гай в ответ улыбается. Она изо всех сил борется с искушением снять очки: без них буфетная выглядит менее устрашающей, но Марина обязательно врежется в стол. Если бы только, думает она, я была нормальной, как все остальные.

– Я попробую твой соус? – спрашивает Гай.

Хоть он и моложе, нужно быть начеку. Наверняка он втайне смеется над ней, а сам ведет карточки с оценками для новых девочек – или их запретили в прошлом году? Должны были запретить: ведь это из-за карточек Имельда Как-ее-там убежала в ночь, только ее и видели. И все же кое-где они по-прежнему в ходу; возможно, на факультете Макдональд, где с девочками не говорят за едой, или в Филдинге, где их поджидают в засаде с ведром воды и устраивают конкурс мокрых футболок не только летом, как на других факультетах, а круглый год.

Марине нужна карточка. Она хочет знать, что это такое.

Кем, размышляет она между запоздалыми сожалениями о съеденном пудинге, нужно быть, чтобы…

Тут она поднимает глаза и видит Саймона Флауэрса.

За его спиной, как в замедленной съемке, колышется дверь: вперед и назад, вперед и назад. Предсердная диастола Марины замедляется; она еле дышит, когда Саймон подходит к стойке с подносами и улыбается однорукой женщине на раздаче. Он ведь приходящий ученик – почему же обедает здесь, а не дома? Может быть, задержался: репетировал гитарные риффы или играл на органе в безлюдной капелле, размышляет Марина, захваченная врасплох одной из своих многочисленных сексуальных фантазий.

Сердце гулко колотится, но Саймон ее не видит. Нужно воспитывать смирение. Сколько еще ждать? Неделю? Триместр? Если ты не переспал с кем-то до семнадцати лет, то будь уверен – умрешь в одиночестве. Цифра такая же точная, как объем легких. Все остальные здесь занимаются этим не первый год; Марина притворилась, что тоже не новичок.

– В чем дело? – спрашивает Рори Кингсли. – У тебя лицо как у дауна.

Две блондинки годом старше Марины прыскают со смеху.

– Заткнись, Кингсли, – говорит Клэр Лейкер. – Не будь придурком. – И, повернувшись к ней, одними губами добавляет: – Жалкий.

Но Марина, которой после четырех с половиной месяцев все еще кажется, что настоящая дружба ждет впереди, едва замечает свою защитницу. Она думает: так больше нельзя. Саймон Флауэрс. Саймон! Приди и сорви меня. Я созрела».

Тем временем в Лондоне влачит существование Лора. Она натирает сковородку-гриль до жемчужного блеска, помогает Ильди разыскать итальянский словарь, поливает соковой водой денежное дерево Рози, ведет неослабевающую борьбу с лондонской пылью, а вечерами застилает диван и засыпает под шепот «Зарубежного вещания Би-би-си», вздохи и всхрапы пожилых иммигранток и шипение автобусов за окном. В усталой голове вертится лишь одна мысль: «Что мне делать?», словно пять минут напряженных раздумий наведут ее на давно известный ответ – влюбиться в приличного холостяка, найти недорогое жилье, где можно слушать подобающую твоему возрасту музыку, есть тушеную фасоль и расхаживать нагишом; вернуться к забытой профессии и подыскать неподалеку дневную школу, которая устроит Марину.

На работе Лора с притворным участием выслушивает планы по замене фанерных полок на сталь с пластиковым покрытием. Черные или серые? Какая разница. В автобусе по дороге домой она терзается чувством вины перед безгранично добрым семейством Каройи-Фаркаш, перед отцом, перед отцом ее дочери, перед дочерью. А дома пытается думать об Алистере или сочиняет письма Марине, переделывая их, пока от того, что хотелось сказать, не остается ни слова.

Последние восемь месяцев, с тех пор, как Марина стала готовиться к отъезду, жизнь Лоры целиком зависит от почтовой службы. Душевное равновесие, если вдуматься, тоже. Раньше она гордилась тем, что выдержка ни разу не подвела ее за долгие годы, прожитые на диване в Вестминстер-корте после исчезновения Петера. Теперь, выйдя в город, она первым делом ищет глазами открытки: репродукции картин с выставок, которые без конца посещает с мужниной родней или в одиночестве, фотографии большого английского завтрака и площади Пикадилли под луной. Дома она вспоминает забавные наблюдения и выстраивает свой день вокруг прибытия почты. В прошлом триместре Лора отправляла открытки ежедневно, но теперь решила взять себя в руки. Марина едва на них откликалась – только стала ершистее. Похоже, в осторожных невыражениях любви Лора переусердствовала.