Благодаря авантюрным свиданиям с Гаем ей известно, что в конце платформы есть проход за сцену, ведущий к маленькому туалету.

– Я быстро, – говорит она и убегает.

Мысли лениво шевелятся; даже глаза моргают как-то замедленно. Она садится на унитаз, и в голову ей приходит блестящая идея снять колготки, чтобы сбить жар. За колготками следует пояс, но ей по-прежнему душно. В тишине слышен пульс и еще какой-то звук, похожий на рев воды. Быстро, с опытностью человека, привыкшего против воли делить комнату с соседом, она нащупывает лифчик и расцепляет крючки, потом расстегивает блузку, а после вытягивает и то, и другое через горло мешковатого джемпера. Одежда свисает с рук, словно внутренности. Марина, слегка запыхавшись, думает: «Сейчас избавлюсь от них, и никто не заразится». Босые ноги упираются в туфельки без шнурков. Она стягивает трусики, глубоко вдыхает, поднимает крышку с бачка для туалетной бумаги, пихает туда одежду и закрывает его.

Потом осторожно встает. В джемпере и юбке гораздо прохладней; почему люди всегда так не ходят? – отвлеченно размышляет она, будто взирая с высоты на дела смертных. Ее собственные шаги едва слышны на пыльных ступеньках – до того громогласно кумское дружелюбие. Марина улыбается матери и садится с ней рядом.

– Тебя тошнило?

– Нет! – возмущенно отвечает она. – Конечно, нет. На самом деле я не прочь выпить! Тебя это шокирует?

– Ну, нет… – говорит ее мама, хотя очевидно обратное. – Просто нам не стоит бродить тут пьяными. Мы же не хотим сжечь все мосты.

– В каком смысле?

Доктор Три поднимается с места.

– Ш-ш, – говорит мама. – Начинается.

Во время директорской речи Лора неожиданно для себя принимает решение. Она привезет Марину домой и, когда семья соберется в гостиной, расскажет им все, что знает, хорошее и плохое. Любовь неотделима от боли; нет смысла отрицать это и защищать от нее других. «Я сошла с ума, – думает Лора, – заперлась, как подросток, в пузыре несчастья – но теперь наконец стану взрослой. Определенно».

Когда на сцену выходит Александр Вайни, она отважно отказывается аплодировать. До сегодняшнего дня она видела его разве что мельком – рукав рубашки, умный и решительный профиль – и, конечно, взволнована, оказавшись рядом со знаменитостью. «Знаешь ли ты, – молча спрашивает она, – что из-за тебя – не из-за драматического предательства на войне, а из-за грязного, бесчестного поступка – моя семьи пошла ко дну? Порядочный человек расстался с жизнью. Или тебе все равно?»

Если рассказать Петеру, он на него набросится – а перед этим, возможно, напьется. Дело кончится судом, а то и тюрьмой. Кому от этого станет легче?

Марина старается не слушать мистера Вайни. Овечья шерсть неприятно холодит кожу. Телу стыдно – и не только за прошлое; то, что она здесь сидит, доказывает ее никчемность. Будь Марина храброй, как бабушка, разве не сделала бы она что-нибудь ради бедного Золтана?

«Когда он закончит речь, – думает Марина, – я смогу подняться на сцену и ударить его. – Она сжимает кулак и разглядывает мышцы: грубые, но и слабые тоже – пользы от них никакой. – И все-таки я обязана его убить, если только представится случай».

Зрители сидят под интересным углом. Наблюдая за ними, Марина замечает, что Джайлз Йо, крайний в ряду, ей улыбается. Она смотрит в сторону, потом опять на него – а он не сводит с Марины глаз. Джайлз Йо, который столько времени делал вид, будто ее не существует. Рядом с ним – Билл Уоллис; Джайлз хлопает его по плечу и что-то шепчет на ухо. Оба смотрят на Марину с улыбкой. С ухмылкой. В чем дело? Она неуверенно улыбается им в ответ, разглаживает подол, а потом машинально тянется к блузке – проверить, не расстегнута ли она.

И опускает глаза.

В вырезе джемпера, где обычно виден воротник и одна-две пуговички, сейчас только кожа – много кожи. Блестящая идея снять блузку сыграла с Мариной злую шутку: шерсть, которую раньше удерживал хлопок, соскользнула вниз. Вырез огромен, грудь едва не вываливается.

У Марины замирает сердце.

Но тут же запускается снова. Она, к несчастью, жива. Полуголая. Посрамленная. Она выше натягивает джемпер и хватается сзади за воротник, будто кто-то ее укусил. Ложбинка все равно на виду. Марина скрещивает руки, обнимает себя за плечи. У нее перехватывает дыхание. Мама даже ничего не заметила. Думай, тупица, думай! Однако мозг не желает ее выручать. Работают только глаза: к Марине уже повернулись незнакомые люди, и хуже того – Билл Уоллис, Джайлз Йо и их друзья и приятели. Она снимает очки – все равно от них никакого толку, когда плачешь. Теперь она никого не видит, но чувствует, как все веселятся. Александр Вайни говорит без остановки.

Марина встает.

– Что ты делаешь? – шепчет мама. – Не надо…

Марина закрывает уши. Напролом, радостно принимая удары перил и стульев, она бежит вдоль платформы и через зал, держится за шерстяной воротник, словно изваяние со скрещенными руками, но людям это не помешает, они будут смотреть и смеяться. Она слышит шепот, хотя голос мистера Вайни не умолкает.

Кто-то хватает ее за локоть. Марина вырывается, растягивая рукав, и, кажется, легче выскользнуть из него, прижать горячую руку к голому телу, а затем одним быстрым грациозным движением сбросить джемпер.

Каким-то чудом она остается на ногах и бежит: под всеобщий вздох, шум, крики – быть может, насмешки. Теперь ничто ее не удержит, она спотыкается, но добегает до края платформы. Ну, смотрите же все, чтоб вам провалиться: Джайлз Йо, Билл Уоллис, мистер, мать вашу, Вайни. Если вам интересно, смотрите во все глаза.

Она расстегивает юбку и дает ей упасть. Как ласкает воздух ее несчастную, не видевшую света кожу! Вон из вестибюля, вниз по ступенькам, наружу – и на свободу!

– Не стоило мне смеяться, – говорит Лора дочери.

Для женщины, которую так легко смутить, она очень быстро нашлась. Сначала торопливо подобрала Маринин джемпер и плиссированную юбку, а также свой плащ и сумку, а потом, покраснев, бросилась к дверям вслед за дочерью. «Я встречал бурную реакцию на свою работу, но чтобы настолько…» – произнес у нее за спиной Александр Вайни, и публика подобострастно засмеялась. Несколько человек в задних рядах поднялись с явным намерением поймать Марину. Лора не оглянулась, даже когда строгий голос позвал ее: «Миссис Фаркаш!», будто это она все устроила.

А кто же еще? Сжимая в руках одежду дочери, Лора вырвалась на крыльцо и увидела ее, сидящую на нижней ступеньке.

– Марина!

– Спасибо.

Затем торопливое одевание под взглядами зрителей, высыпавших на лестницу. Марина молчала – может быть, из-за шока? После такого никто бы не удивился.

– Миссис Фаркаш, – повторил тот же голос, но теперь совсем рядом: толстый человечек с обилием подбородков. – Я вынужден настаивать…

– Господи, – тихо сказала Марина.

– Вы Маринин декан? – спросила Лора.

– Мы знакомы, – ответил тот. – Я…

– Ответственный за попечение? Кажется, об этом нам рассказывали, когда она сюда поступила?

– Ну, да. И как заместитель доктора Три, я должен просить вас…

Лора – и откуда только силы взялись? – подняла руку, приказывая остановиться, и декан, не меньше ее удивленный, умолк. Она с трудом проглотила комок и неожиданно для себя самой сказала:

– По-моему, любой, у кого есть малейшее представление о попечении, увидел бы, что сейчас не время.

Марина тихонько всхлипнула.

– Я, – объявила Лора, – забираю дочь домой. Мы распорядимся насчет вещей.

А потом, приобняв Марину и не представляя, в чем будут заключаться эти распоряжения, она провела ее через Мемориальную площадь и Гартские ворота к стоянке такси, на вокзал и, наконец, к лондонскому поезду.

Чтобы заполнить чем-то холодное и тревожное ожидание на вокзале, Лора купила им кофе, соленые чипсы и мандарин. Все это уже съедено. Марина в мамином плаще, застегнутом на все пуговицы, молчит. Они сидят рядом в глубине вагона для курящих, наполненного, кажется, немцами. Лора задумчиво слизывает с пальцев соль и понимает, что, если сама не заговорит, Марина до самого Лондона не скажет ни слова. Кроме того, она ужасно боится рассмеяться.