Лора пытается подвести разговор к тому, как несправедливо Петер обошелся с родней. Он начинает плакать – с достоинством, без всхлипов и воя: закрывает глаза, откидывается на спинку стула и позволяет слезинкам катиться по лицу и сдержанно падать на фуфайку с эмблемой Африканского национального конгресса. Он говорит:

– Я не знаю, как это сделать. Чувствую себя убийцей.

– Я тоже. Но ты должен.

– Как? Как, скажи. И Марина… Кошмар. А если им еще хуже станет, когда выяснится, что я все это время был жив?

– Хуже, чем считать тебя мертвым? Хуже этого?

Петер выдерживает испытание. Лора видит, что от мыслей о дочери ему больно, и думает: так и быть.

– Учитывая, что ты болен…

– Да.

– Да.

Ей нужно больше узнать о раке. Разве это неуютное, заросшее плесенью место подходит человеку в его состоянии? Холод усиливается. Свет то и дело мигает. Похоже, кто-то – Петер или мифический Йенсен – протянул проводку от дома Сьюз: незаконно и смертоносно.

– Прямо по клумбе? – спрашивает Лора, выглянув в засиженный пауками и мухами иллюминатор. – Это несерьезно. А если дождем зальет?

– Не страшно, – отвечает Петер. – Изолента.

Лора провожает взглядом плывущее по реке нечто, завернутое в хозяйственный пакет.

– Но…

– Не рановато за меня взялась? – спрашивает он с улыбкой, которая может означать что угодно.

– И все же, кто такой этот чертов Йенсен? Ты хоть знаешь, как плавать на этой развалине?

Петер, судя по виду, снова готов расплакаться. У нее к нему столько вопросов: «Это хороший рак или плохой?», или «Сколько тебе осталось?», или «Это генетическое?», или «Покажешь, где у тебя шрам?» – но все они неподъемны, а он пытается сменить тему, будто боится ее реакции или считает, что Лора недостойна откровений. Всё, и операция в том числе, произошло прошлым летом – она никогда не узнает, где и кто был с ним рядом. А здесь он не потому, что сбежал из Уэльса, – нет, он «захотел» «вернуться».

– Но почему? То есть почему сейчас?

Он молчит.

– Ты мог объявиться и раньше.

Он глядит исподлобья. Лора рассказывает о работе и чуть не упоминает об Алистере, который ждет от нее ответа. Если уж благодаря бесконечному терпению, всепрощению или комплексу жертвы она собирается водить дружбу с бросившим ее мужем (а к этому все идет), то посоветоваться с ним не помешает. Формально у Лоры всего сутки, чтобы принять решение.

И все-таки она не может себя пересилить и вместо этого спрашивает:

– Будет… радиотерапия?

По всему выходит, что нет. Странно – возможно, врачи ошибаются? Что, если он умирает, а никто этого не заметил?

– Не сходи с ума, – говорит Петер, сворачивая самокрутку на липком кофейном столике. – Со мной все нормально.

– Я не схожу с ума. Просто волнуюсь.

– Ло…

– Знаю, знаю. Ты этого не заслуживаешь.

– Вот именно.

И все-таки каждый раз, когда их беседа должна прерваться, когда он мог бы обидеться, а она – вспылить, разговор идет своим чередом. «Мне, – думает Лора, – нужно только кое-что выяснить». Наконец, когда за окном темнеет, а в Вестминстер-корте вот-вот начнут беспокоиться, куда она подевалась – у нее ведь не может быть личной жизни, – Лора набирается смелости и заводит разговор о его будущем.

– Опухоль осталась, – отвечает он, – просто не растет. То есть хуже не становится. Док говорит, я, скорее всего…

– Поправишься?

Он отводит взгляд.

– Нет… ну, ты знаешь, они по-другому выражаются. Буду жить.

– Ох. Ну… Хорошо. – Горло сдавило, но она не заплачет. «Соберись», – командует Лора себе, и это, как ни странно, помогает. – Значит…

– Может быть, год.

– Господи…

– Нет, нет, ну… Может, два. Потом пять. Сама знаешь, вероятность.

Ей на голову будто надели мешок, водолазный шлем: невозможно увидеть, услышать или почувствовать ничего, кроме собственного оглушительного дыхания. Он может умереть. Он может выжить.

– Я не знаю, что делать, – говорит она голосом до того жалобным, что самой неприятно. – Чем тебе помочь?

На его месте она сказала бы: «Останься со мной». Но Петер этого не говорит. Он говорит:

– Хрен его знает.

Вздох, молчание. Всюду пыль, мухи и смерть – все как-то резко переменилось.

– Что ж, может, мне…

– Пора, ты хочешь сказать?

– Да.

Он нахмурился или ей показалось? Поди пойми в такой темноте, но Петер не говорит «Пожалуйста, останься» или «Ты мне нужна». Он вообще ничего не говорит.

– Пит?

– Я не хочу быть… – неуверенно начинает он и, кажется, сглатывает комок.

– Хочешь, чтобы я ушла?

– Если думаешь, что так надо… На самом деле, да, точно. Пожалуйста. Уходи.

1-й класс: поездка в Рим; 5-й класс: дружеский кружок Кумских нестипендиатов;

кросс-кантри: школьная лига Дорсета и Сомерсета, Дорчестерский колледж, старшие и младшие мальчики, незанятые девочки, 14:30; фехтование: чемпионат частных школ, Кристал-пэлас (весь день).

Вторая половина триместра еще хуже и суматошнее первой. Возможно, во всем виноваты дурные приметы, но Марина совсем раскисла: ей некогда спать, ее гложет совесть, а вдобавок к тоске по родному дому она теперь грустит и по «Стокеру». Мысли часто уносят ее туда, на залитую солнцем лестничную площадку, к миссис Вайни, которая ответит на любой Маринин вопрос – только дайте им снова встретиться.

Рози нашла бы выход. У нее железные нервы, не то что у ее подлой, трусливой внучки. По ночам Марина размышляет, не доведется ли ей, как часто бывает в книгах, себя проявить? Она соберет смелость в кулак (хотя это все равно что пытаться пригвоздить к скале медузу), спасет ребенка или станет политической мученицей – и все это с мыслью о предках, которые нарушали границы, подделывали визы и не терялись в присутствии знаменитостей. Она будет сильной.

Случай может представиться на День основателя. Да, убеждает она себя, вот и ответ. Осталось меньше двух недель; я сделаю что-нибудь выдающееся и сама не замечу, как окажусь на Пасхальных каникулах в «Стокере». Тогда-то и станет ясно, против чего так бунтует Рози. Тюдоры, случаем, не отличались какой-то особенной ксенофобией?

И все-таки, что, если эта история связана с войной?

Марина помнит, как Рози по вечерам – когда сделаны все уроки и отложена виолончель – не раз позволяла и даже приветствовала просмотр исторических программ. Отсюда следует захватывающий вывод: здесь наверняка что-то личное. Правда, со временем неувязка. Мистер Вайни старше своей жены, но, даже если ему пятьдесят, он никак не мог влюбиться в Рози. Или мог? Или, учитывая его привлекательность, это она в него влюбилась?

По ночам, изнуренная листанием словаря и сексуальной жизнью (воображаемой, но отнимающей много сил), Марина пытается представить, какие обстоятельства, кроме любовных, могли свести вместе Рози и мистера Вайни? Голова пухнет от напряжения. Не мог ли он влезть перед ней в магазинную очередь? Или оскорбить миссис Добош?

Потом, поздно вечером в понедельник, когда Марина пишет сочинение о Петре Великом, а в колонках чуть слышно играет Чарли Мингус, ее сознанию, блуждающему по заснеженным горным проходам, внезапно открывается истина.

Бабушка, если верить кузену Фюлопу, когда-то была коммунисткой. Говорят, она училась то ли в Вене, то ли в Будапеште; это меньше похоже на правду, однако Рози всегда отличалась умом – факт, которым все они очень гордятся. Во всяком случае, коммунизм – уже что-то. Марина слышала историю о прадедушке, владельце фабрики… впрочем, нет, это вряд ли. Возможно, он был бригадиром. Так или иначе, рабочие (или крепостные?) устроили забастовку, совсем как шахтеры. Рози была отчаянной девушкой примерно Марининых лет, поэтому отец отправил ее на переговоры с бунтовщиками. Предполагалось, что Рози убедит их подчиниться, но, вернувшись, она сказала отцу: «Они правы».