Где же он был? В коме? В открытом море? Письмо, неожиданно здравое и покаянное для человека в его положении, туманно ссылается на друзей. Не намек ли это на двоеженство? Лора и не догадывалась, как это унизительно – знать, что все это время он был жив. Казалось, проще его ненавидеть, пытаться забыть. И хуже всего, теперь появилась надежда.

Потому что с его возвращением все может измениться. Она невидящим взглядом смотрит на вышитый транспарант над распашными дверями:

Если он вернется, думает Лора, Рози простит невестку за то, что та обратила в бегство ее святого сына. Марина смягчится. Можно будет даже исполнить свою давнюю мечту: позвонить в приемную директора Кум-Эбби, в этот обшитый деревом замок, распространяющий отраву, и приказать им отправить Марину домой.

«Дура. Твой бывший муж, – напоминает она себе, – ни на что не годный бездельник, пьяница и эгоист. Он принес семье (и больше всех – дочери) достаточно горя. Это не должно повториться».

– Лора?

Она поднимает голову. Рози, Ильди и Жужи, ничего не подозревая, смотрят с вершины лестницы.

– Что там, дорогуша? – спрашивает Ильди.

Разве они не свыклись с судьбой, разве жизнь не вернулась в прежнее русло? Марине ни к чему такие переживания. Прежде чем уничтожить все, что у них есть, нужно перечитать письмо – тщательно, в одиночестве.

– Я…

Представить только, что она объявит о возвращении Петера, а он обманет их надежды: эти немытые волосы, эти большие опасные глаза. Последние тринадцать лет в Вестминстер-корте строили баррикады. Нельзя просто так открыть дверь и впустить ураган.

– Лора? Что там?

– Я…

Она все расскажет. Конечно, расскажет. Даже когда рука по своей воле возвращает письмо в карман, Лора намерена поступить правильно. Только дайте ей время.

Разумеется, Марина не собирается ехать к родителям Гая. Однако в перерыве между уроками голод и тоска по матери приводят ее в школьную кондитерскую, где остальные ученики проматывают деньги на голубую шипучку и отвратительное, отдающее маргарином печенье под названием «Слайс». Марина покупает драже из шербета, и тут появляется Гай.

– Ну как? – спрашивает он.

– Что?

– Чем вечером занимаешься?

– Иду на прослушивание в хор.

– Ты же говорила, что не умеешь петь.

– Знаю, – сухо отвечает Марина, озираясь по сторонам, потому что она изменщица и не может перестать думать о Саймоне Флауэрсе. – Но попробовать нужно.

– Видишь? Тебе ничто не мешает поехать со мной – отдохнешь, развеешься, не то что с этими даунами. Не делай такое страдальческое лицо, ты знаешь, о чем я. Если встретимся в Меме в четверть второго, то успеем на поезд.

«Нет, – думает Марина. – От твоего отца у меня мурашки по коже, а мать будет смотреть на меня свысока. Я не могу».

Потом она представляет, как расскажет об этой поездке Урсуле. И семье: ее родные ценят отвагу, а превыше ее – знаменитостей. Жужи однажды стояла в очереди к мороженщику рядом с леди Антонией Фрейзер[9]; в пересказах этой истории они стали близкими подругами. Родные Марины рассчитывали, что в Кум-Эбби будет полно детей знаменитостей самого разного сорта: не только таких, с кем они сами водят дружбу (чешский дипломат, друзья леди Ренаты, неубедительно британский дирижер по имени Джордж Артур), но и куда более впечатляющих – аристократов. Что ж, Марина взрослая и все понимает. Никто не хочет, чтобы она, по примеру соседских внучек, пекла венгерское печенье, брала по воскресеньям уроки народных танцев, а потом вошла в семейное дело. Ей желают лучшей судьбы.

«Боже, – думает Марина, – пожалуйста, пусть я оправдаю их ожидания. Пусть никто не заметит моего убожества».

– Хорошо, – говорит она вслух. – Да, хорошо.

Это похоже на извращенный англиканский праздник. Люди здесь могут (на самом деле должны) покупать: расписные кольца для салфеток и расшитые прихватки; бижутерию от Дьордя и благоразумно свернутые колготки телесного цвета из «Фемины»; сувенирных целлулоидных кукол в народных венгерских костюмах; кассеты с цыганской флейтовой музыкой; сушеные грибы, салями, плетенки чеснока. Чей-то муж-англичанин из благих побуждений расставляет на полке со старыми книгами детективы Дика Френсиса, инструкцию владельца «Остин Ровера» 1973 года и путеводители по швейцарским спа-курортам. Воздух стал сизым от сигаретного дыма. На отдельном прилавке стоят фарфоровые чашки с кофе и коричневый кристаллический сахар, по которому все сходят с ума. И, конечно, еда: фаршированные перцы, блины, курица, стынущая под одеялом из фольги; кое-что уже разложено по белым тарелкам из термостекла с узором, изображающим сбор урожая. А на алтаре в центре зала – кондитерская палатка, за которой восседает Зофья Добош (для друзей – миссис Добош): покровительница искусств, хозяйка «Фемины» и в свое время (хотя время это прошло) владелица знаменитого гастронома в Сохо.

Вокруг нее порхают старушки, расхваливая кружевную скатерть миссис Добош, букеты миссис Добош и творения пожилой протеже миссис Добош по имени Руди – все знают, что когда-то она служила в великой кофейне «Жербо», а теперь прозябает в Холлоуэе.

– Нэз. Красиво, нем? – спрашивает Рози. Лора покорно кивает, но этого мало: нужно обернуться и умильно посмотреть на фисташковые миньоны, разложенные на манер чешуи какой-то гигантской рыбы. Лора обводит взглядом «кринолинки», «осиные гнезда», «медвежьи лапы», «радость башмачника», пирожные «Принцесса Анна» и «капри из дамы» («Простите? А, “Каприз дамы”»); ромовые безе с фундуком, марципановые рогалики, пирожки со сливой, каштаном и горькой вишней, ореховое ассорти, сырные медальоны, сладкие клецки с капустой, огромные пралине и вафли «Пишингер», не говоря о тоннах бейгли, доставленных от будапештского бейглимайстера.

– Я покупаю бусы для Марины, – мрачно говорит Ильди и решительно направляется к витринам, проложенным атласной тканью.

Как поверить в возвращение Петера? Петера, который ведет себя так, будто нет ничего разумней, чем исчезнуть на тринадцать лет, а потом воскреснуть? Петера, который, с тех пор как Лора последний раз его видела, сошел с ума. Об этом ясно говорится в письме, хрустящем у нее в кармане: «Мой рассудок – сама знаешь, и в лучшие времена нестабильный – пошатнулся».

Как это понимать? Марихуана? Женщины? В его словах слышится зловещий официозный оттенок: он сидел в тюрьме? Вряд ли – ему не хватило бы твердости нарушить закон. Не перешел ли он от вина, странных ликеров в пыльных бутылках и кошмарного «Уникума», национального венгерского пойла, к чему-то похуже – хуже, чем тринадцатилетняя пропасть, хуже, чем перемена характера? Что, если все его мелкие безуминки – фанатичная забота о матери и взятая на себя роль семейного божества – застыли и превратились вот в это?

А может, письмо не от Петера? Почерк похож, но не в точности. Что нужно самозванцу от сестер Каройи? Внимание? Деньги? Место в запутанном, но вряд ли теплом клубке их семейных объятий?

Господи, думает Лора, послушно целуя ужасную напудренную старуху по имени Борбала, пожалуйста, пусть это будет шантаж, вымогательство, что угодно, только не возвращение мужа, расточительного и безответственного, но по-прежнему идеального в глазах его теток и матери. А если он все же вернется, то быть ему одному. Что бы он ни решил – поселиться в Вестминстер-корте или подыскать себе место погаже, – второго раза Лора не вынесет.

Марина никогда не сидела в поезде рядом с мальчиком; до Кум-Эбби она, кажется, вообще не бывала в поезде. В горле стоит комок. Она только сейчас начала понимать глубину пропасти между ней и Гаевыми родителями. На Марине – вся ее лучшая одежда: тертые джинсы, малиновый джемпер из «Маркс и Спенсер», на размер меньше, чем ей хотелось бы («Очень хорошо, мы видеть твой бюст»), коричневые полусапожки, которые она боится стоптать и поэтому редко носит, и подарок на день рождения – зеленый бархатный жакет, предмет особенной гордости.