Но отец Гидеон был не в настроении оценить шутку.

— Самоубийство, — выдохнул он, — Это ужасно. Не верю, что отец Каинан пошел на подобный страшный грех.

— Я видел все в точности, — сказал Ламберт, — И сомнений тут нет. Он сделал это сам, видимо услышав приказ по воксу.

— Приказ?

— Похоже на то. Человек, услышавший даже самые неприятные известия, не сразу решится на подобное. Сперва он сообразит, что произошло, испугается, примет решение… И уж потом будет стреляться. Отец Каинан действовал так решительно и быстро, что ни о чем подобном не может быть и речи. Нет, он получил приказ. И выполнил его, четко и быстро.

— Он обрек себя на муки Ада…

— А также фактически расписался в том, что состоит в Темном культе.

— Боюсь, что так…

— Даже будь под моим началом личная дружина самого Императора, я бы ничего не смог сделать. У него ушло полсекунды на все. Мы даже не успели выломать дверь. Эта нить не порвалась у нас в руках, госпожа Альберка, ее обрубили, и обрубили мастерски. Вербовщику сообщили, что он раскрыт и должен исчезнуть. Признаться, я потрясен уровнем дисциплины, царящим в этом культе. Это сущие фанатики, которые расстаются с жизнью не задумываясь, не зная колебаний.

— И это пугает вас, капитан? — я приподняла бровь.

— Не это, госпожа Альберка. Я множество раз видел, как люди отдают свою жизнь на поле боя. И я сам, в свою очередь, готов к этому. Я видел, как охваченные безумством бойцы бросаются в гущу врагов, зажав в руках термические гранаты, как направляют на вражеские порядки охваченный пламенем боевой трицикл, как, потеряв обе руки, силятся впиться в чью-то ногу зубами… Но это совсем другое. Отец Каинан сделал это так механически и просто, как будто надкусил яблоко. Раз — и все. Нормальный человек не способен на это. Не так легко.

— Мы знали, что нам придется столкнуться с фанатиками, — оборвала его я. Слушать рассуждения капитана мне сейчас не улыбалось, — Так что не будем роптать. Что вы делали дальше?

— Я приказал тихо взломать дверь, и мы проникли внутрь. Штурм не потребовался, а замки у него были весьма хлипковаты. С этим он нам удружил. Я имею в виду, завтра нас самих не станет искать стража. Почти до самого рассвета мы копались в его вещах и бумагах.

— Есть что-то? — спросила я без особой надежды. Если бы было — капитан уже выложил бы карты на стол.

— Ничего. Совершенно обычное хозяйство, без всякой чертовщины. Утварь, книги, мебель… Никакой скрытой аппаратуры, ничего похожего на шифры, коды или секретные депеши. Словом, ни одной зацепки. Мы не могли провести полноразмерный обыск с проламыванием стен, это нарушило бы неприятную, но естественную картину самоубийства. Из оружия — только пистолет. Самый обыкновенный, с тяжелыми пулями повышенной экспансивности. Не удивительно, что его голова лопнула, как пережаренный каштан в камине. Хотел бы я знать, черт подери, с кем же говорил отец Каинан до этого…

— А меня куда больше интересует, почему состоялся этот разговор.

— Понимаю, куда вы клоните. Нет, нас не могли заметить, ни меня, ни моих ребят.

— Истинная правда, — подтвердил Бальдульф, — Господин капитан остался во флигеле, а мы играли ну чисто как в театре.

— Со своей стороны я предпринял все меры чтобы наша маленькая операция осталась в полнейшем секрете. Со мной были лишь самые преданные мне люди, почти все из которых так или иначе обязаны мне жизнью. Но не смотря на это я постоянно наблюдал за ними с тем чтобы никто из них не мог воспользоваться каким-либо средством связи или подать сигнал. Нет, если утечка и имела место, то наша группа к этому не причастна.

За столом установилось молчание. У тишины, как и у речи, может быть сотни и тысячи различных оттенков. И этот новый оттенок, пропитавший собой воздух в гостиной, враз ставший каким-то душным и тяжелым, мне очень не понравился. Никто не смотрел друг другу в глаза, но происходило это как-то само собой — точно взгляды собравшихся здесь людей оказались намагничены одним магнитным полюсом и, соприкоснувшись, отскакивали друг от друга. Я ощутила сильнейшую изжогу.

— Прекратите! — крикнула я, и мой голос пронзил эту завладевшую домом душную тишину, зазвенел беспомощно вдоль стен, — Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Этого не может быть. Даже если бы у кого-то из нас была… была причина предупредить этого сукина сына, никто не смог бы этого сделать. Мы с отцом Гидеоном были здесь, а вы двое — там. А кроме нас четверых никто не посвящен в это дело.

— Значит, посвящен, — возразил Ламберт, — И это очевидно. Здесь не может быть совпадения, потому что таких совпадений не бывает. Кто-то знает про нас, госпожа Альберка. Этот крысиный культ оказался даже более скользким, чем мы думали.

— Они сущие дьяволы… — пробормотал отец Гидеон, — Видимо, мы напрасно тешим себя иллюзиями. Если их информированность находится на подобном уровне, это значит, что мы с вами живы сейчас лишь потому, что наша смерть не входит в их планы. Иначе, конечно, они бы уже свели счеты с наглецами, дерзнувшими вчетвером разгромить их культ. И еще это значит, что наши усилия совершенно напрасны. Нельзя сражаться против того, кто видит твой удар еще до того, как ты замахнулся.

— Ну, мы-то еще живы… — поданный Клаудо стакан помог мне восстановить на лице улыбку, — Так не будем хоронить себя прежде положенного.

— Завтра начинается Праздник Тела и Крови Христовых, и вечером мне надо будет вести службу на глазах у графа. А мы по-прежнему находимся в самом начале пути, и не сделали ни одного существенного шага.

— Вспомните, что сами говорили мне, отче. Значимость пути определяется не его длиной. Может быть, наш путь — это особенный путь. Кто знает, вдруг нам хватит одного шага чтобы покрыть его весь?

— Какая-то теологическая болтовня? — вяло осведомился Ламберт, — Она может успокоить нервы, но вряд ли нам всерьез стоит рассчитывать на что-либо подобное. Мы в тупике. Мы знаем только то, что культ получал подкрепление через мертвого священника, вербовавшего слуг низшего звена из числа приговоренных к нейро-коррекции отбросов улиц. Теперь у этого священника нет головы, и он не расскажет нам ничего при всем желании. Тупик, — повторил он с отвращением, — И уже без тени шанса.

— Вы отвратительный пессимист, капитан, — осадила я его, — Наверняка вы из тех людей, для который стакан вина скорее наполовину пуст, чем наполовину полон.

— Я солдат. И в мою задачу входит оценка тактической ситуации. Устав учит тому, что малое поражение, не замеченное командиром, может обратиться поражением окончательным. Я не пессимист, я лишь привык трезво смотреть на вещи.

— Трезвый взгляд — отвратительная штука, — заметила я, — Я как-то попробовала, и мне жутко не понравилось. Признаю, мы в весьма скверном положении. Время на исходе, а наши руки по-прежнему пусты. Более того, мы убедились в том, что враг хитер, решителен и беспощаден. Что ж, тем интереснее!

— Вы смеетесь? — Ламберт взглянул на меня с нескрываемым удивлением. Когда он улыбался, то походил на рано повзрослевшего мальчишку, но сейчас выглядел столетним стариком, заточенным в тело юноши.

— Да, но не над вами — вы слишком толстокожи чтоб над вами смеяться, барон. Наша последняя битва еще не миновала. У нас есть время, мы все живы, а у меня осталось немного вина. Значит, не время убиваться.

— Это нелепо.

— Возможно, у вас есть свой план действий? Если так, думаю, присутствующие с удовольствием ознакомятся с ним.

— Есть, — кивнул Ламберт. В его голосе не было особенной уверенности, но когда он увидел, что Бальдульф и отец Гидеон выжидающе смотрят на него, глаза упрямо сверкнули, — Мне очевидно, что вся наша затея была весьма безрассудна с самого начала. Мы потеряли драгоценное время, но ничего не добились. Наших сил недостаточно. Это значит, что мы должны обратиться за помощью.

— К кому? — в один голос спросили мы с отцом Гидеоном. Бальдульф лишь молча уставился на своего капитана.

— К графу, — ответил Ламберт, — К моему господину Его Сиятельству графу Нантскому.