— Мы не дети, отче, — упрямо сказала я, — Мы глупы, жестоки, жадны и чванливы, но мы уже выросли. Мы еще не раз обожжемся, но это необходимо. Человек, не обжигающийся, не испытывавший боли, не способен оставаться человеком. Человек — это… это право причинить себе боль. Именно тем мы отличаемся от зверей или ангелов в райских кущах — мы способны искалечить себя до полусмерти, и иногда нам действительно это необходимо чтобы понять что-то новое. Нам нужен этот проклятый огонь, чтобы двигаться дальше. Но не слишком ли вы привыкли ощущать себя его стражниками и благодетелями?..

— Оглянитесь вокруг, Альберка, — сказал отец Гидеон таким тоном, точно я могла увидеть что-то кроме затянутых паутиной стен и рассохшейся мебели, — Побывайте еще раз на улице. Поговорите с людьми. Вы убедитесь в том, что им не нужен огонь. Им нужно тепло в доме и жареное мясо, но огня они сами боятся, а если каким-то образом получают его в распоряжение, то приносят горе самим себе. Поговорите с ними. С красильщиками, пастухами, стражниками, разносчицами, сутенерами, дровосеками, писарями и погонщиками. Им плевать, как происходит деление в клетке, как движутся планеты и какие процессы происходят в глубинах мозга. О, они с удовольствием пользуются плодами прогресса, но лишь в той мере, насколько это отвечает их сиюминутным интересам. Они примут антибиотики, если это позволит им побеждать лихорадку, и они воспользуются лучевым оружием, если на них нападет разбойник. Никто из них не понесет вперед зажженный факел. Это наша природа. Просто мы с вами в силах ее осознать, а они — нет.

— Они безграмотны и глупы, отче.

— Как и все люди, дочь моя.

— Обучите их, перед тем, как давать им в руки факел! Расскажите им про темноту.

Священник покачал головой. Движение это вышло каким-то птичьим, вороньим, должно быть из-за черной сутаны, облекающей его.

— Девяносто из каждой сотни не захотят и слушать, вы сами это знаете. Им интересно, какова будет цена на сыр через неделю, что сказал маркиз, когда узнал про измену своей жены, какие успехи у войска графа, что случится на ярмарке…

— Они не всегда были такими, — я стиснула зубы так, что боль отдалась в висках.

— Всегда, — печально сказал отец Гидеон, — И всегда будут. Вы умная и начитанная девушка, и вам отчаянно хочется, чтобы и все окружающие были подобны вам. Но мир жесток, Альберка, а Дьявол — самый старый мастер иллюзий из всех. В прошлые времена кое-что было иначе, это верно. Но человеческая природа одинакова на все времена. Сами люди были такими же. Они жадно черпали плоды технологий, не задумываясь ни о чем, кроме самих себя. Любое новшество интересовало их только применительно к себе. Они хотели чтобы технологии согревали их и кормили, а когда это приелось — стали требовать более утонченной пищи, и солнца, которое, повинуясь их желанию, светило бы с нужной стороны. Человек жаден и глуп, Альберка, примите это. В старые времена… Знаете, когда-то человек отрывался от земной тверди и взмывал в те высоты, где нынче парят только спутники планетарной защиты и баллистические ракеты. Он покорял иные планеты. Он хотел шагнуть еще дальше, пронести еще на один шаг зажженный факел сквозь ледяную пустоту. И знаете, чем это закончилось?

— Нет. Сведения о доисторических веках туманны и противоречивы даже в церковном информатории.

— Человек бросил это. Отринул. Он хотел быть сытым и в тепле, и принимал только то, что было для этого необходимо. Покорение иных планет осталось в прошлом, про него забыли еще до серии великих всемирных войн. Другие планеты не несли ему ничего полезного, того, что жадный человек мог бы ухватить в руку и спрятать в сундук. Там было темно и холодно, там пришлось бы разводить огонь из искры, терпеть тяготы и выживать. Зачем, если дома, на старой доброй Земле, есть пуховая перина, в которую можно завернуться, есть окорок, который можно обгрызть, и бутыль вина чтобы промочить глотку?..

— Пойду я… — нерешительно сказал Бальдульф, поднимаясь из-за стола. Мне больно на него было смотреть — он точно сморщился, постарел за эти полчаса, стал ниже ростом и набрал новых морщин, — У вас разговоры умные, ученые, а у меня в голове кроме старых пуль и нет ничего… Пройдусь по улице, посмотрю, нет ли чего подозрительного.

Ему не ответили — наверно, и отцу Гидеону, забывшемуся в споре, было неуютно смотреть ему в глаза — и он вышел в молчании.

— Вы жестоки, святой отец. Вы куда более жестоки, чем я, — сказала я через силу.

— Я вижу истинное положение вещей. И вы его видите. Только вы еще слишком юны чтобы признаться себе в этом. Вы заговорили про огонь… Да, теперь он в ведении Церкви. Которая следит за тем, чтобы он не гас, но и не позволяет разойтись порожденному им пожару. А пожар может быть сильнее, чем вы можете представить.

— Значит, все-таки дети?..

— Жестокие дети, Альберка. Представляете себе последствия, если кто-то из наших герцогов или графов получит доступ к технологиям холодного синтеза и термоядерной реакции?.. Они крушат друг друга примитивными орудиями, вибро-мечами и свинцовыми пулями. Но что они сделают, если получат нечто посерьезнее?

Я вздрогнула. Проклятое воображение.

Отец Гидеон кивнул моим мыслям. Он читал их так же легко, как символы на экране либри-терминала.

— Вот именно. Наш Император — мудрый человек, и он держит технологии в узде, черпая из нашего источника столько, сколько это необходимо. Если же Церковь сложит с себя полномочия хранителя огня, мы вернемся к проклятым чумным векам. Обретшие новые технологии люди не станут лучше, они станут лишь жаднее и требовательнее. И вместе с тем в своей гордыне и жадности они сотворят беды, много новых бед. Этого мы и боимся. Мы не сатрапы, не владетели, запирающие истину в стальных темницах. Мы хранители, добровольные стражи человечества. И мы будем служить ему до скончания веков.

— Как благородно с вашей стороны… — у улыбки на моих губах был вкус змеиного яда, — Все, как в старые времена. Отара и ее пастыри. Ведущие и ведомые. Господи, сколько слов вам понадобилось, сколько чувств — чтобы объяснить это простое положение вещей!

— Кто вас учил? — вдруг быстро спросил он.

Этот вопрос был настолько неожиданным, что оборвал ход моих мыслей.

— Отчего это вы спрашиваете?

— Капитан Ламберт сказал, что вы воспитывались священником, — сказал он, точно не слыша вопроса, — Должно быть, это был увлеченный человек, если он сумел разглядеть в вас ваш острый и ясный ум чтобы огранить его.

На мгновение я ощутила позабытый запах старых подбродивших яблок, такой сильный, что перехватило дыхание в груди.

— Отец Клеменс из церкви Святого Лаврентия. Она стояла в трех улицах отсюда до последней бреттонской бомбежки.

— К сожалению, не знаю его.

— Думаю, вы бы нашли общий язык. Увы, он скончался лет пять или шесть назад.

— Он учил вас грамоте?

— Не только. Он занимался всем моим воспитанием. Теология, естественные науки насколько это возможно было, молитвы, священное Писание…

— Расскажите про него, — вдруг попросил отец Гидеон.

— Зачем?

— Мне это интересно.

— Идиотский ответ. У вас есть свой либри-терминал. Один запрос — и через минуту вы будете знать об отце Клеменсе больше, чем я когда-либо знала.

— Это не то, что мне надо.

— Да что ж вам, черт подери, надо?

— Расскажите. Пожалуйста.

— О Боже… Вы упрямы как старая пиявка, святой отец.

— Я знаю, — его серые глаза засветились сдерживаемым смехом, — Возможно, это лучшее мое качество.

— А еще вы безобразно хороши для этого дерьмового городишки. Вам надо уехать отсюда, отец Гидеон, пока Нант не сожрал вас с потрохами. Он переваривал и не таких, как вы. Здесь у вас нет дома, уезжайте отсюда. В столичный Аахен, например. Там много церквей, и много людей, вам там понравится. Или подальше от этой всепожирающей цивилизации, в Испанскую марку, где в воздухе нет смрада заводов и города еще не превратились в гниющих чудищ. А лучше, знаете что, плюньте на весь этот червивый кусок под названием Империя и идите в дикие земли, станьте миссионером и несите Божье слово дикарям и еретикам. Конечно, они могут отрубить вам голову, но это неизбежное зло. Вы слишком хороши для этого проклятого края.