— Сущая правда, — вставил Бальдульф, — Я видел сира Гунтерика как-то раз под Триером, когда мы стояли в осаде, хоть и мельком. У него на гербе три красные стрелы и павлинье перо. При мне слуга подвел ему коня, но сиру показалось, что конь как будто прихрамывает. Может, камень ему в копыто попал или еще что… Бедный малый даже не успел на колени упасть, сир достал своей меч и снял ему голову, как вишенку с пирога. Очень ловко у него это вышло.

— Когда барону Веттскому миновало пятнадцать, он приступил к неоплаченным счетам своего отца. О, его монету вряд ли кто мог позабыть. В поисках тех, кто погубил его почтенного родителя, он разорил все окрестные земли, казня без суда и разбирательства что чернь, что благородных господ. Через пару лет после того, как он взялся за восстановление справедливости край уже выглядел так, точно там похозяйничала чума и пожар. В родовых землях сир Гунтерик также не являл особой милости. Со своих вилланов плату он взыскивал с драконьей лютостью, а уж когда собирался вершить суд… Баронский замок, при старом хозяине немного мрачноватый, впал в запустение и превратился в пыточный острог. Любой из его подданных с большей радостью вырвал бы себе глаза и отрезал голову, чем явился бы по доброй воле к нему на разбирательство, неважно, на чьей стороне в тяжбе была истина. Никто в точности не знает, отчего сиру Гунтерику вздумалось предлагать свои услуги графу Нантскому. Вероятно, убийства безоружных вилланов перестали его удовлетворять, а население края снизилось настолько, что любимая забава барона скора могла стать неосуществимой из-за полного безлюдия. При дворе графа ему, и правда сказать, жилось веселее. В первый же год он успел поучаствовать в дюжине дуэлей, и в каждой из них взял плату жизнью. Не очень искусный фехтовальщик, он обладал, тем не менее, такой животной яростью, что сокрушал противников одним лишь своим натиском. Он не был особенно привередлив и не искал повода, его свирепый нрав позволял ему найти причину для ссоры в любой мелочи. Он карал своих противников за кривой взгляд, за померещившуюся ему улыбку, за собственные домыслы. В скором времени граф Нантский понял, что если не удалить сира Гунтерика от двора, он перекалечит или перебьет половину его знамен. Этого он допустить не мог. Сир Гунтерик был отправлен далеко на восток, нести слово Господне враждебных племенам аваров и хорватов. Народ в тех краях живет и верно дикий, прозябающий в язычестве. Если так, пришествие сира Гунтерика должно было показаться им сошествием ангела с огненным мечом в руке. Или, точнее, демона из самых страшных глубин преисподней. Гунтерик явил там весь свой гнев. Он сжигал села и города, без всякой милости или пощады. Как ураганный ветер, он набрасывался на любое селение и разметывал его в клочья, не ища причин. Те люди были язычниками, и среди них водилось много враждебных Церкви и Империи, но даже они не заслужили подобного. Сир Гунтерик полагал, что ему выдано высочайшее право чинить что угодно и править теми землями так, как заблагорассудится. Он сжигал посевы, обращал в бегство целые племена, проводил карательные набеги и вскоре весь восток зароптал при имени Кровавой Стрелы — так его прозвали в тех краях. Человек более рассудительный, чем он, пожалуй, поспешил бы убраться оттуда, но барон Веттский никогда бы не опустился до бегства. Он не допускал и мысли, что сам может сгинуть в том кровавом море, которое породил. Ярость вела его все дальше и дальше на восток, любое сопротивление лишь распаляло его. Как опьяненный зверь, он рвался вперед, не обращая внимания ни на что. И он сложил голову в своем последнем походе, как и должно было случиться.

— Мало что известно о последнем походе сира Гунтерика, — сказал Бальдульф, — Даже нет доподлинных вестей, как именно он сложил голову.

— Мне известно, — ответил священник, — Пару лет назад я исповедовал перед нейро-коррекцией одного дезертира в исправительном лагере «Брунгильда», он кое-что успел рассказать перед тем, как рассудок покинул его. Он был из числа тех людей, что последовали за сиром Гунтериком в его последнем безумии. Гунтерик вознамерился взять приступом сам Лудбрег. Это была совершенно безрассудная идея и только безумцу она могла придти в голову. Два Крестовых Похода разбились о твердь Лудбрега в свое время, Гунтерик же отправился в путь, имея под знаменем сотню тяжелых конных кирасир, три сотни латной пехоты и невеликое количество лайтер-стрелков. Это были жалкие силы даже по меркам тогдашних пограничных стычек, но он слишком уверовал в свою силу, а отступать он никогда в жизни не умел. Поначалу Господь благоволил его безумному начинанию. Сир Гунтерик разбил хорватов под Високо и Донья-Воча, что удалось ему с удивительной легкостью. Хорваты в то время были разобщены, а репутация Кровавой Стрелы, бегущая впереди него, вдыхала страх в сердца его врагов. Но это не могло продолжаться вечно, и человек более умный, чем сам барон, понимал бы это. Но только не он. Близилась зима, однако же в его обозе не было достаточного количества зимнего топлива, масел, провианта и теплой одежды — он вознамерился покорить Лудбрег за месяц, и в его свите не нашлось никого, кто бы дерзнул с ним поспорить, и неудивительно. Запас его удачи иссяк довольно скоро. Хорваты наконец сообразили, что их кольчужникам не выстоять против ударов бронированных кулаков кирасирской конницы, и стали уклоняться от прямых столкновений с отрядом. Они превосходно ориентировались в тех краях, и рельеф благотворил легкой пехоте и стрелкам, позволяя им совершать мгновенные налеты на фланги и тыл, и столь же мгновенно убираться восвояси. Воинство сира Гунтерика было в куда худшем положении. Оно было вынуждено пробиваться едва ли не вслепую, отбивая постоянные атаки с разных сторон. Воины в тяжелых доспехах вязли в топях Моравии и Аварии, тонули в болотах, срывались с обрывов и гибли от тамошних болезней, ведь у них не было даже био-блокаторов от местных вирусов. Это нимало не заботило их предводителя. Он видел лишь цель и в своей обычной слепоте не замечал ничего кроме нее. Этот бой, видимо, казался ему вызовом чести баронов Веттских, и он рвался к конечной цели своего авантюрного путешествия с болезненной маниакальной настойчивостью. Его войско все слабело и уменьшалось, таяло день ото дня, но он не замечал и этого. При переправе через Драву пришлось бросить половину обоза и все трициклы — не было тяжелых понтонов чтобы переправить их на другой берег. И так небогатый запас провианта и обмундирования уменьшился вдвое. Сир Гунтерик не собирался ожидать подкрепления или выискивать обходной путь. Даже намек на подобное мог стоить неосторожному советнику жизни, в чем многие уже успели убедиться. Он рвался вперед, и только вперед, где его взгляд в полубреду уже видел золото куполов и алую кровь защитников. В ноябре ударили морозы, и его воинству пришлось еще хуже. Лишенное теплой одежды, обоза и отдыха, оно слепо брело вперед, по колено в снегу, подчас не замечая даже пальбу. На тех, кто падал, не обращали внимания — ноги могли вынести только здоровых, и сил было слишком мало чтобы помнить о раненных. Те, кто не хотел умирать, обрубали отмороженные пальцы мечами и ползли по снегу дальше. Они знали, что по их следу идут отряды хорватов, добивающие уцелевших. Хорваты были со всех сторон окружали их, ночами они подбирались вплотную и пробовали на прочность личную стражу барона. Как чующие кровь шакалы, они не торопились для решающего броска, ждали, когда их недруг будет окончательно измотан. И ждать им оставалось недолго — половина баронских пехотинцев застыла навеки в лесах и болотах ледяными статуями, оставшиеся были голодны, обессилены и подавлены. Лайтер-стрелки тоже не представляли собой большой пользы — они израсходовали почти всю энергию, а тяжелые аккумуляторы, позволяющие заряжать лайтеры, остались в брошенном обозе. Без подпитки их смертоносные прежде лучи не представляли опасности. Даже главная ударная сила, конные кирасиры, пребывала в жалком состоянии. Коней осталось немного, большая их часть покалечилась в горах, утонула в болотах, околела от холода или была съедена, а в пешем строю толку от них было немного.