— Не много, — сказал Ламберт, — А как у вас успехи?

— Худо-бедно. Биография отца Гидеона начинает вырисовываться в тумане. Другой вопрос, что полезного она нам даст. Бальдульф, начнем с тебя. Что ты узнал?

Бальдульф что-то ворчал, смахивая остатки дезактивирующего порошка с седой щетины. Несмотря на свое военное прошлое он терпеть не мог приступать к делу без подготовки, и всегда сбивался с мысли, если приходилось говорить, срезав вступление.

— Ну… что… Долго бегал, да кое-чего нашел. Хотел найти сослуживцев нашего святого отца, да только не так это просто оказалось, как задумывалось. Сотня его, Вторая Конфланская, много где побывать успела, да только найти ее стариков не проще, чем сифилис у Папы Римского…

— Ими, случайно, не командовал маркиз, которого прозвали Упырем? — с интересом спросила я.

— А откуда ты… Ну да, было такое. Только схоронили его уж лет двадцать как.

— Неважно. Давай дальше. Жду не дождусь узнать, был ли наш святой отец столь же рассудителен и добродетелен, как нынче.

— Сперва я по своим ребятам клич бросил, много еще, кто жив, а у нас, в ветеранской среде, иной раз достаточно слово пустить, как все проясняется. Только служил святой отец в Испанской марке, графстве Конфланском, этот народец у нас редковат. В общем, пришлось повозиться, пока след выпетливал… Человек с полста поднял, пока докопался.

— Давай же к делу, Баль!

Бальдульф недовольно заерзал.

— Ишь, поспешная какая… Чай не тебя полдня по всему городу носило.

— Я бы с удовольствием приняла на себя твои хлопоты. А теперь хватит брюзжать и выкладывай.

— Нашел я этого парня в богадельне ветеранской. Старый совсем, и как в нем дух держится совершенно неизвестно, разве что с Божескою помощью. Сразу видно, солдат бывалый, не на плацу штаны протирал — обеих ног начисто нет, на минном поле оставил, сам шитый-перешитый, обожженный в некоторых местах, тугоухий от контузий… Удивительной крепости парень, если б не мина, то сносу бы ему не было, и сейчас бы бретонскую шваль гонял. «Здоров, старче, — говорю ему, значит, — А не из Второй ли Конфланской ты будешь, часом?». «Из нее самой, — отвечает, — А кто не верит, тому вот удостоверения» — и на дырки свои заросшие показывает. Столковался я с ним быстро. Все ж, как ни крути, армейская косточка — она завсегда вылезет. Я бы с таким раздавил бы бутыль за воспоминаниями о старых добрых деньках, да печень у него уж лет десять как отказала… И все равно поболтали ладно. «А не было ли у вас в сотне такого себе Гидеона?» — спрашиваю. «Нет, — отвечает, — Не припоминаю. Каждую дырку на себе помню, где какой осколок поймал, где пулю, да ребят всех по именам помню, а Гидеонов не встречал в нашей сотне».

— Гидеон — это церковное имя! — перебила я, — А зовут его…

— «Может, звали его и иначе, — говорю, — А только прежнего имени не ведаю. А ушел он потом в церковники». Тот аж в лице переменился. «Ааа! — закричал, — Сигивальд-Утопленник!»

— Почему Утопленник? — спросили мы с Ламбертом одновременно. Получилось так слаженно, что я даже прыснула.

— И я так спросил. С ним, Гидеоном нашим, одна история вышла на Эльбе, когда во втором году ее форсировали под бретонским огнем. Мне ее этот парень рассказал все. Точнее, говорил-то он три часа к ряду, ему по старости лет поболтать с кем одно удовольствие, это я вам кратенько передам… В общем, послали Вторую Конфланскую вместе со всеми через Эльбу. Это сейчас она Эльбой зовется, а тогда ее чаще Душегубка называли — много народу сгубила, проклятая, что при наступлении, что при отступлении… Оно понятно — река быстрая, злая, и глубокая, как адова пропасть. Уж не считая того, сколько туда дряни до и после было вылито… Там и в лучшие времена купаться желающих не находилось, а уж когда началась заваруха, счет на сотни, пожалуй, пошел. Мчится, значит, их десантная баржа на середине реки, и тут в нее аккурат велетский снаряд семидесятидюймовый по носу — тюк! Броня выдержала, но тряхануло так, что кто послабее — со свернутой шеей остался. А Гидеон… То бишь Сигивальд, если по-ихнему, как раз на носу стоял за крупнокалиберной спаркой — плацдарм расчищать. Смотрят они — нет Сигивальда, только сапоги его стоят нетронутые. Ну, перекрестились и дальше. Бывало, до трети десанта на подходе выкашивали, станешь тут по одному убиваться. Был парень — нет парня, вот и вся арифметика. Семидесятидюймовка шуток не шутит и вопросов не задает. Выгрузились с горем пополам и пошли на капониры. Велеты там хорошо прикопались, каждая кочка под обстрелом. Я эту проклятую Эльбу и сам штурмовал, только южнее, знаю, о чем говорю… И накрыло их огнем, да так хорошо, что едва обратно в реку не сиганули. Кинжальный огонь из капониров, когда ты еще зубами за твердую сушу зацепиться не успел — то паршивая штука, нет ее паршивее. Смерть это. Поддержки нет, артиллерия молчит, а ты на пузе, как жук в луже, барахтаешься, не то что траншейку вырыть — голову спрятать негде. Знатно их там подолбили, конечно, едва ли половину не выщелкали. Думали, там и схоронят остатки Второй Конфланской. Ан тут слышат — громыхнуло что-то наверху. Присмотрелись, а капонир ближайший разворотило начисто. Что, откуда?.. Артиллерия не бьет, потому как своих зацепить боится, огонь давно вглубь перенесла. А кому еще? И тут объявляется Гиде… Тьфу, Сигивальд. Живой, здоровехонький, только черный от дыма и без сапог. Что вы думаете? Оказалось, его ударом из сапог вытащило и швырнуло в реку. Малость контузило, но даже сознание не вылетело. Был бы просто везунчик — утоп бы в Душегубке. Там здоровяку налегке не выплыть, а солдату-то, в штурмовой обвеске, где одна броня полтысячи ливров весит… Так он и там не утоп. Прибило его ко дну и он кое-как доковылял под водой до самого берега. Мало того, пока ковылял, снесло его течением пониже, так что и пулю он не получил, как выбрался. А дальше просто, взял пару гранат, да и двинул себе тихонько вверх по реке, аккурат в капонир их и положил. Вот такой вот Сигивальд-Утопленник!

— Везунчик, — согласился Ламберт, — Это верно. Хотя его военные подвиги нас и не особо волнуют. Что еще о нем рассказывал этот старик? Хорошего и дурного?

Бальдульф наморщил лоб.

— Хорошего много, дурного — ничего, господин капитан. Судя по всему, наш святой отец неплохим был парнем, по крайней мере во Второй Конфланской о нем слова дурного не могли сказать. В атаку первым шел, пулям не кланялся и перед штыковой не робел. В самой дьявольской мясорубке не унывал, и дрался аки лев. Не отлеживался в кустах, как некоторые, орденами украшенные, все рвался вперед. Товарищей своих выручал, при нужде последним делился, словом, вел себя как честный солдат и тем заслужил добрую память.

— Жесток в бою был? — спросила я жадно.

— В бою без жестокости невозможно, Альби. Не ты убьешь, так тебя убьют. Но вообще жестокости особенной в нем не замечали, даже наоборот. Если кто старался врага не убить, а покалечить посильнее, так наш отец бил влет, как положено, что ни выстрел — чья-то голова всмятку. Калек за ним не водилось. И в рукопашной так же. После боя пленных не добивал, не калечил, как иногда водится за ребятами. Так что ни малейших претензий к нему в этом отношении сыскать возможности нет.

— Молодец отче… А дальше? Мародерство? Кражи? Может, добычу с кем не поделил?

— Ни разу. На чужое не зарился, своего в обиду не давал. За конфланцев поговаривают, что многие из них на руку нечисты, мол, тащат еще с живых, не успело убить, как уже крест нательный снимают. Но только не наш святой отец. Трофеи принимал, но не больше того.

— Видимо, он вознамерился вознестись на небеса уже тогда… — проворчала я. Несмотря на то, что прошлое отца Гидеона открывалось с самой благонадежной стороны, я отчего-то чувствовала себя разочарованной.

«Наверно, это совесть, — подумала я, вздохнув, — У самой нечиста, вот и пытаюсь найти пятно потемнее в прошлом священника. Как это мелочно».

— И все? — спросила я вяло, чтобы закончить, — Личных врагов у него не было? Дорогу никому из начальства не перебегал? Может, до юбок был охоч?