— Ого! Значит, он помер?
— На месте. Он путешествовал с собственной бригадой нейро-лекарей, знахарей-иммунологов и прочих служителей Гиппократа, но они ничего не могли поделать — к тому моменту мозг уже был непоправимо разрушен. И все это сделала одна старуха. Когда ее схватили наемники и допросили, оказалось, что она застала последнее волнение в этих краях, которое усмирял Упырь. И хорошо запомнила его сноровку. Из всей ее семьи лишь она одна пережила это усмирение.
— Но как у нее вышло это? Ведь она-то не была наемным убийцей?
— Не была, — согласился отец Гидеон, — Но это ей не помешало. Она тренировалась. Восемьдесят лет, изо дня в день. Тренировалась только одному — выхватывать иглу и бить в нужное место. У нее было много времени чтобы освоить прием. Эта запоздавшая месть длилась всю ее жизнь. У нее не было ни детства, ни молодости, ни зрелости, ни старости, только растянутое почти на век чувство ненависти. На следующий день ее казнили — разорвали на части. Но даже перед смертью она выглядела счастливой. Я же ощутил такую печаль, какой прежде не знал.
— Уж надо думать!
— Не из-за этих двух смертей. Я видел их столько, что мое сердце к тому моменту утратило способность переживать. И сам я убивал, и немало. Нет, Альберка, причина моей печали была в другом. Я все думал об этой несчастной женщине. Представьте только — эту ненависть она пронесла через всю жизнь. Бог мой, да вся ее жизнь и была одной лишь ненавистью. Какое это, должно быть, всеподчиняющее чувство, если оно может заставить человека пойти на такое. Это был настоящий подвиг — из ненависти. Настоящий гимн ей. И вдруг я понял, что все подвиги в этом мире совершаются из ненависти. Мы шли в безрассудную атаку на вражеские штыки и, в полном окружении, полууничтоженные и сметенные, одерживали победу — не из любви. Нас гнала вперед ненависть к врагу. И неважно, каким был враг, ненависть всегда была одинаковой. А враг героически сопротивлялся, сражаясь до последней капли крови — не от любви к своей земле, а от ненависти к нам. От этих мыслей мне стало горько, Альберка. Выходило так, что зло, как бы не говорили сытые румяные священники с амвонов, сильнее добра. Потому что добро не может подчинить себе человека без остатка, совершить настоящее чудо и сделать невозможное. А зло может. И самые великие подвиги всегда совершались во имя ненависти. Раз так, именно ненависть — самое живучее и, значит, самое сильное из человеческих чувств. А ненависть куется в аду.
Закончив рассказ, Отец Гидеон продолжил безучастно глядеть в сторону, словно в рассеянности сам не заметил этого. Наверно, сейчас передо мной сидела лишь его оболочка в чистой черной сутане, дух же путешествовал другими местами и в другом времени.
— Так вот почему вы решили стать священником, — сказала я чтобы растормошить его.
— А?.. — встрепенулся он, возвращаясь, — Да, наверно. Я просто увидел, сколько ненависти вокруг. И мне показалось несправедливым, что именно она так решительно и безнадежно перекраивает людские судьбы и души, добродетель же жмется в углу, как трусливый кот под лавкой. Через несколько дней после этого я оставил свой иззубренный скрептум, получил горсть монет и покинул графскую службу.
— Надеюсь, ваши успехи на этом поприще основательнее прежних.
— Мне тоже хочется в это верить, — он грустно улыбнулся, — Если бы за каждую проломленную в прошлом голову я мог бы сейчас спасать одну душу, это уже было бы недурным раскладом.
— Каждому свое, отче. Бальдульф после армии устроился в стражу и вполне сносно себя там чувствовал, не спасая ничьих душ.
— Верно. Каждому предначертан свой путь. И ваш путь, Альберка, когда-нибудь тоже приведет к Господу.
— Только не заводите эту песню вновь, святой отец. Не хочу об этом говорить.
— А о чем вы хотите говорить? — вежливо спросил отец Гидеон, — С удовольствием вас послушаю.
— Потрепать языком я и верно люблю, Бальдульф часто жалуется, что если уж я разошлась, то заткнуть меня невозможно. Болтать я могу часами. Вопрос в том, что вам хочется услышать. Например, я знаю недурной запас скабрезных анекдотов, но не думаю, что он вас развеселит.
— Я и не настаиваю. Расскажите то, что считаете нужным. Иные рассказы — как заноза в душе. Выскажешь — и сразу легче.
— Ваши душеспасительные беседы очень милы, святой отец, да только не пытайтесь ощипать ежа. Ну да ладно… Отчего не потешить вас историей. Честно говоря, не люблю я это дело, ну да раз вы поведали свою, теперь я в некотором роде вроде как в долгу, а? А долги я не люблю. Так что считайте, что счет я сровняла. Только вот что вы хотите услышать?.. Нет, не говорите. Я сносно читаю по глазам. Да, так как я лишена многих возможностей обычного человека, мне пришлось развивать свои собственные, и кое в чем я преуспела. Кажется, я знаю, что вы хотите услышать.
— Да?
— Ага. Вы хотите узнать, как я стала такой, как сейчас.
— О, что вы… Это было бы в высшей степени…
Я довольно рассмеялась, глядя на его смущенное лицо. Оказывается, чтобы смутить священника не обязательно даже прибегать к скабрезным анекдотам.
— Не переживайте, отче, вас выдали не глаза. Просто это первое, что обычно хотят спросить у парализованной девчонки. Просто некоторые стесняются, а некоторые нет. Клаудо, плесни-ка мне вина! Ну ладно, давайте уговор. Я вам рассказываю, как потеряла способность двигаться, а вы… вы выставляете мне стаканчик старого доброго «Бароло».
— Кажется, эта бутыль вам и верно приглянулась, — улыбнулся отец Гидеон.
— А то, отче! Я бы охотнее глотнула из нее, чем вы — из Святого Грааля!.. Ну же, признайтесь в своем любопытстве! Проявите человеческие черты!
— И не собираюсь. Я уже сказал — рассказывайте то, что пожелаете, дочь моя.
— А вы упрямы, как старый осел. Что ж, тогда я приступлю. И не забудьте о нашем уговоре!.. Итак, мой отец был простым вилланом Нантского графства, как и моя мать. Имен называть не буду — вам они все равно ни к чему, а я… Есть слова, которые я стараюсь не произносить. Знаете, путешествия в прошлое не только вам даются с трудом. У нас было небольшое хозяйство — крохотная гидропоническая ферма, на которой родители выращивали какие-то водоросли — хламинадию и эту… как ее… Забыла. Но до сих пор помню, как пахло от тех больших баков, в которых отец выращивал штаммы и культуры для прокормки этих водорослей. От них пахло морем. Тогда мы жили на севере, и я никогда не видела моря. В наших краях были только смрадные реки, из которых нельзя было даже пить — местные фабрики закапывали отходы в землю и грунтовые воды разносили их далеко вокруг. Даже в руку ее набрать было сложно, кожу начинало щипать. Соли тяжелых металлов, какие-то едкие химикалии и прочая дрянь. Еще у нас было озеро, но купаться в нем не рискнул бы даже самый последний дурак. Его обитатели, похожие на гигантских трилобитов, с одинаковым аппетитом уплетали что слепую пучеглазую рыбу, плававшую там, что случайных прохожих. А море я увидеть очень хотела. Мне почему-то казалось, что оно всегда теплое и очень ласковое. Что можно окунуться в полупрозрачную зеленоватую воду и бултыхаться в ней, и она никогда не даст тебе пойти ко дну. Я часто представляла себе море, но никогда его не видела в детстве — как я уже сказала, хозяйство у нас было совсем крохотное, и доход с него едва окупал ренту за землю в графский карман да церковную десятину. Даже на пропитание оставалось совсем немного, так что вояж к морю определенно не был тем подарком, который я могла получить на день рождения. Поэтому все, что мне оставалось делать — это приникать к раскаленной ржавой цистерне, внутри которой бродила какая-то слизкая протоплазма, и вдыхать запах, похожий на запах моря… Дьявол, это похоже на исповедь!
— Я не могу вас исповедать, дочь моя, — мягко сказал отец Гидеон, — Вы ведь не крещены.
— Все равно, это звучит как исповедь. Значит, вы не намерены отпустить мне грехи?
— Пока я бессилен это сделать.
— И ладно. В противном случае мне пришлось бы в срочном порядке нагрешить еще чтобы восполнить утраченный баланс, а Бальдульфу, видит Бог, и так нелегко приходится со мной… Итак, детство мое не особо отличалось от любого другого. И я наперед знала, какой будет моя юность, зрелость и старость. Мы ведь были привязаны к своему хозяйству, обычная вилланская доля. Я знала, что когда вырасту, продолжу дело своих родителей, зачну детей, и эти дети точно так же, как и я, будут вдыхать аромат несуществующего моря, а потом тоже примутся за работу. Мне всегда хотелось иметь трех детей. У своих родителей я была единственной — мать тяжело болела и не могла больше заводить детей — и временами мне было довольно скучно. Зато, когда мне исполнилось двенадцать, все резко переменилось. Вы еще хотите слушать?
