— Аллес! — По-нашему вроде: «Все, амба!» Опознал он и Федько, и Ильина. — Живы! — с удивлением произнес Хевке.

А Федько так ему ответил:

— Подлюка ваш Лах! И трус!

Хевке, конечно, догадался, что это было еще не все и что им, Федько и Ильину, придется второй раз рисковать жизнью на самой последней минуте боев, ибо Хевке знал, что эсэсовцы уже готовы начать свою операцию. Жалел ли он Федько и Ильина, этого никто не знает, но, похлопав глазами, Хевке сказал:

— Вас пошлют? Там эсэсовцы…

Шнурков возвратился от майора Кутузова к одиннадцати часам вечера, когда штурмовая группа Алешкина вовсю хозяйничала в занятом доме, теперь сплошь исклеванном снарядами и минами.

— Кутузов приказал не остужаться, кипеть до конца! — крикнул он во все горло.

Алешкин позвал Шнуркова в соседнюю комнату. О чем они там говорили, никто не знал. Шнурков вскоре возвратился и занял место у амбразуры. Сеня Пальчиков поднял связку гранат, сказал Илюхе:

— Не остужаться?.. Ты не трепись, Шнурок! Без тебя соображаем.

Алешкин, заметив меня, удивился:

— Ты еще здесь! — Он с минуту раздумывал, совершенно белая его голова склонилась к плечу. — Ты должен уйти, ты обязан уйти.

— Генерал Лах схвачен эсэсовцами за глотку, — продолжал щеголять своей осведомленностью Шнурков.

«Ну и пусть, — подумал я. — Никуда он не денется».

В условиях о капитуляции значилось десять пунктов.

Со звоном в голосе прочитал Шнурков листовку, врученную ему для сведения майором Кутузовым.

А лейтенант Алешкин смотрел на меня совсем не так, когда требуют немедленного повиновения.

— Послушай, Шнурок, а ты не врешь? — спросил Пальчиков, все время стоявший у пулеметных коробок с лентами.

— Ну довольно, по местам! — распорядился Алешкин и кивнул мне: — Сухов, как там наша мадам?

— Это что еще? Баба, что ли? — заинтересовался Шнурков.

— Ихнее дите, — сказал старший сержант Грива и показал на дверь комнаты, где находилась девочка Эльза.

Развиднялось очень медленно, значительно медленное, чем поднимается в бесконечную гору арба, запряженная ленивыми волами; едешь, едешь — и нет конца извилистой, облезлой дороге, а колеса еле перекатываются. Да, вот такое чувство.

Напротив, через улицу, возвышается серая громада — дом не дом, корабль не корабль, вообще сооружение чисто прусского зодчества. Лейтенант Алешкин приказал старшему сержанту Гриве вести за этим зданием непрерывное наблюдение. Сам же Алешкин, усевшись возле зажженного фонаря, весь отдался изучению карты с тактической обстановкой.

Арба может остановиться, а время — нет. Апрельское утро хотя и медленно, но заметно продирает глаза. Туман оголил угол серого дома, и угол теперь видится носовой частью корабля, как из-под воды вынырнул и застыл, тараща глаза-иллюминаторы. Иллюминаторы — это амбразуры, из которых время от времени полыхают огни, затем слышатся затяжные рыки: фашисты бьют из фаустпатронов…

Сине-желтые, ярко-кровавые блики, проникнув через амбразуры, дрожат на полу, на стенах и даже пятнят потолок. Бесконечные разрывы бомб и снарядов, шум падающих стен, крыш и потолков, шипение воды в каналах — все это оборвалось, затихло в двадцать три часа, видимо, в тот момент, когда Лах еще не знал, что эсэсовцы будут расстреливать сдающихся, и подписал приказ о капитуляции…

Блики дрожат. В тишине одиночный рык фаустпатронов как удар грома над головой. А Шнуркову хоть бы хны! Он смеется. Смеется необычно — хохочет звонко и затяжно.

— Опять ему смешинка в рот попала, — серьезно говорит Пальчиков. — Ты, случаем, не клоун? Может, в цирке работал?

Шнурков посмотрел в амбразуру, сказал:

— Сволочи, своему начальству не подчиняются! Приказано идти в плен, а они стреляют.

Грива промолвил:

— Це ж хвашисты! — Теперь Грива иногда говорил по-украински.

Алешкин, подумав, кивнул Илюхе:

— Значит, если до половины шестого не прекратится огонь, берем штурмом?

— Так точно, товарищ лейтенант.

— По-русскому обычаю, перед дальней дорогой треба присесть, — сказал Грива, подмигивая Пальчикову, который тотчас же отозвался:

— Товарищ лейтенант, разрешите, я заштопаю вам шинель?

Мне показалось, что Грива, Шнурок и серьезный и в то же время откровенный Пальчиков что-то темнят и неспроста оттягивают время атаки.

Алешкин сказал Пальчикову:

— Быстро можешь?

— Могу.

— Штопай! Грива, что они там?

— Кто, товарищ лейтенант?

— Кто-кто! Противник…

Грива медленно приподнялся, отсвет пожара зарумянил его лицо.

— Сейчас саданет, товарищ лейтенант.

— Шнурок, дай иголку, — попросил Пальчиков.

— Ах, дурья башка, забыл дома. Сбегать?

Грива пригнулся:

— Да нет, рядом. Ташкент, Пехотная, шесть.

Грянул выстрел. Грива отряхнул кирпичную пыль, похлопал глазами:

— Це ж совсем рядом.

Алешкин кивнул Шнуркову:

— Ты разве из Ташкента?

— Оттуда, — сказал Илюха и подал Пальчикову иголку. — Пехотная, шесть, товарищ лейтенант.

— А я думал, что ты из Киева, — сказал Алешкин.

— Это я из Киева, — сообщил Грива, отмахиваясь от дыма, хлынувшего в амбразуру.

— Закрой амбразуру! — крикнул Пальчиков. — Дышать нечем. Вот, — подал он Гриве какое-то рванье, — заткни.

— Я не люблю в темноте, — сказал Шнурков и тут же залился многоруладным смехом.

— Значит, клоун! — утвердился в своей догадке Пальчиков, бросив тряпье в угол. — Вот нитку вдену, потом заткну… Я и впотьмах могу шить и штопать. А штопать мне — раз плюнуть.

Шнурков остыл и, все глядя на Пальчикова, сказал:

— Закройщик из Торжка. А говорил, что учитель танцев.

— Штопай! — вскрикнул Алешкин и опять посмотрел на меня.

Я подумал: в условиях о капитуляции есть пункт девятый. Он гласит: «Удерживаемые опорные пункты будут уничтожаться русской армией». Этот проклятый серый, угластый дом с бойницами и изрыгающий фаустпатроны, видимо, придется уничтожать, похоже, его гарнизон наплевал на приказ генерала Лаха… И может быть, кто-то из нас, а может, и вся группа за какой-то час, минуты или секунды до полной капитуляции вражеского гарнизона ляжет костьми, не увидев и начала того, что будет потом…

Дом-корабль, или, как его там, дом-крепость, что ли, а вообще-то, и сам город-крепость, и каждый его дом-крепость хоть и медленно, а все же наконец оголили свои закопченные бока по самое днище: от павшего тумана остался лишь мокрый след. Грива это заметил тотчас, как только колыхнувший ветер сорвал с амбразуры дымовую штору. Дом этот действительно похож на корабль. И Грива удивился:

— Экая штуковина, сам черт зубы обломает!

— А если с обратной стороны зайти? — сказал Алешкин, подняв голову.

Пальчиков, откусив нитку, начал рассматривать свою работу. Видимо, не понравилось, и он сказал:

— Изнанкой налицо, сейчас перешью. Шнурок, дай нож.

— Распарывать будешь?.. Ты мне импонируешь, рыжий, семь раз распори, а один раз зашей. Сейчас сбегаю…

— Куда? — спросил Алешкин и тоже начал рассматривать штопку.