Автоматчики начали отсчитывать.

— Вот тебе, фашистик, и будет там твой последний рубеж. Пусть поплачет и твоя муттер! Как плачет Алешкина мама.

— Не бесись, лейтенант! — вскрикнул Котлов. — Разуй глаза и погляди вон на равнинку.

По всей равнине, на которую показал Котлов, лежали в разных позах убитые фольксштурмовцы. Лютов побежал поглядеть и быстро вернулся.

— И впрямь, подростки и пожилые, — сказал он и потом, подойдя к парнишке, у которого уже текли слезы, спросил: — Фамилия?

— Зольсберг, — ответил сквозь плач фольксштурмовец.

— Дылда! В голове полова! — повысил голос Лютов. — Гитлер гонит вас на убой, а вы, как котята, еще мяукаете: «Мяу, Гитлер!» Черт с тобой, беги к своей муттер! И больше не попадайся! — Лютов закрыл лицо руками: — Ребята, какой ужас!.. Бросать таких сосунков в бой, чтобы продлить свое существование, оттянуть свой неизбежный крах!

Вдали, за залегшими и окопавшимися подразделениями нашей дивизии, где темной полосой виднелась размашистая роща, блеснуло множество огней, и тут же раздался грохот вражеских батарей. Несколько снарядов прошуршали над нашими головами и, крякнув неподалеку от КП майора Кутузова, вздыбили землю.

— Да топай ты к своей мамке! — закричал Лютов на Зольсберга, который, поморгав испуганными глазами, рванул в лесочек, тянувшийся вдоль железнодорожной насыпи…

С тех пор как русские армии подошли к границам Восточной Пруссии и со стороны Польши и со стороны Прибалтики, журналистка фрау Хилли поселилась на окраине «Зольдатштадта», в кирпичном небольшом доме, расположенном неподалеку от форта «Стальные ворота». Вскоре — наверное, через месяц — профессор Теодор сделал ее функционером местной национал-социалистской организации, и она после этого получила доступ в военный гарнизон.

Теперь она по утрам не залеживалась в постели, поднималась с восходом солнца и сразу подходила к зеркалу, глядела на свое отражение: точеная обнаженная фигурка казалась еще молодой, крепкой для тридцатипятилетней женщины; фрау Хилли еще может подцепить себе порядочного мужчину и «обязательно из военных»…

Потом Хилли наводила туалет, надевала униформу национал-социалистского функционера, быстро завтракала и вновь любовалась собою перед зеркалом: да, ей бы такого спутника жизни, как профессор Теодор — и близок к окружению фюрера, и крепок еще как мужчина. С этой мыслью она выходила из дома и направлялась на службу надсмотрщицы за русскими, поляками, бельгийцами, французами, насильно привезенными в форт «Стальные ворота» для постройки дополнительных укреплений, модернизации казематов форта. Она покрикивала и помахивала плеткой на изможденных тяжелым трудом полуголодных людей.

4 апреля 1945 года Хилли позволила себе понежиться в постели подольше. Солнце уже поднялось, глядело в окно. Кто-то вошел в переднюю комнату. Хилли подумала, что вошел он, Вилли, который уже однажды приходил, провел ночь, но из передней послышался голос профессора Теодора:

— Хилли, я приехал! Ты готова?

— Заходите, господин профессор.

— О нет, Хилли, времени в обрез, да и не в настроении я.

Хилли быстро оделась, приготовила кофе. Теодор открыл портфель, выложил на стол стопку свежих бутербродов, открыл банку зернистой икры. Хилли заметила:

— Опустошаете коммерсанта господина Адема? У меня есть бутылка коньяку, поставить?

— Нет-нет! Это задержит, а дела торопят.

Но она все же поставила и, выпив одна маленькую рюмочку, показала на дверь спальни:

— Постель еще теплая…

Он резко оборвал ее:

— Ты докладывай! Я не могу допустить, чтобы еще одно покушение было совершено на фюрера! И в такое время, когда враг вторгся… А ты мне…

Хилли взяла себя в руки.

— Да, есть такой в форте, бывший капитан Вилли Фрейлих. Он поступил в конце декабря прошлого года и сразу был назначен бригадиром по модернизации одного каземата. В его бригаде четыре иностранца: русский, поляк, бельгиец, француз. Все — специалисты по бетону и арматуре…

— Хорошо! — сказал Теодор и налил себе рюмку. — Тот Вилли Фрейлих, который мне нужен, осужден за трусость перед врагом в Керчи в конце мая тысяча девятьсот сорок второго года. Был разжалован и послан в Пруссию на тяжелые работы. Установи, не был ли он связан с преступным делом графа фон дер Шуленбурга, бывшего посла в Москве… Какие бы ни были форты, хоть как ваш — «Стальные ворота», — они развалятся, не выдержат напора врага… Надо побольше истреблять! — воскликнул Теодор. На его одутловатом лице появились желваки. — Вот в чем наша сила, фрау Хилли. Деньги ты не жалей! Получишь еще. Деньгами кормится война…

Хилли чуть покраснела при этих словах. «Я ж верой и правдой… — пронеслось в ее голове. — Мой фюрер, ты, наверное, слышишь… Но я уже грешница, беру. Однако я готова пожертвовать собою во имя твоих великих дел, мой фюрер».

— Я не отступница! — воскликнула она. — Я готова на все, профессор…

— Хилли, ты Мюнхен хорошо знаешь?

— Я там работала два года в редакции…

— Отлично! И то, что работала, и то, что в редакции. Я на всякий случай назначаю тебе там место встречи у собора Фрауэнкирхе.

— Когда?

Он низко опустил голову:

— Это может произойти… произойти через год… Нет, нет… Значит, так: в последнее воскресенье тысяча девятьсот сорок шестого года, Мюнхен, у Фрауэнкирхе…

— Я запомню, господин профессор.

— Это мое счастливое воскресенье. Но подробности потом!

Теодор, не посмотрев на Хилли, вышел и умчался в «Зольдатштадт». Она подумала: «Неужели потребуется ему моя помощь? О Теодор, я на все готова!»

Она еще оставалась на месте, когда разразился шквальный обстрел форта, и ей пришлось убраться в каземат…

Шел второй день штурма форта «Стальные ворота», сидевшего гигантским железобетонным пауком под рощей возле пригородного поселка Понарт, за которым начинались улицы «Зольдатштадта». Штурмовые полки нашей дивизии то бросали к обводному каналу, огражденному высокими кирпичными стенами, то они пятились назад, к скопищу бетонных сараев, отбитых еще позавчера у гитлеровцев, оборонявших подходы к форту.

Наступила ночь, вся разорванная полыхающими отовсюду пожарами. Я лежал под короткой тенью, падающей от бетонной стены сарая. Ко мне подполз лейтенант Иван Лютов. Его вызывал на НП командир полка майор Кутузов.

— Ну что нового? Или все по-старому? — спросил я. — Будем сидеть да глядеть на рощу, откуда фриц смолит…

— Майор Кутузов сказал мне, что в соседней дивизии разведчики напали на склад с пороховыми бочками. Подожди-ка, айн момент! — Он ящерицей шмыгнул за угол сарая и минут через десять возвратился. — Есть пороховые бочки! Вот в этом сарае… Ура, Миколка! Сейчас бате доложу свой план. Позвоню от комбата Ильина, чего время тратить на беготню…

— Ванечка, возьми меня с собой, — попросился я.

Но он отмахнулся:

— Потом, после боя, писака!

Я направился в роту лейтенанта Алешкина, залегшую у самой кирпичной стены обводного канала. Алешкин тоже шикнул на меня, но я не ушел, остался. Начинался рассвет, вновь заговорила наша артиллерия. И вдруг — уже начинало развидняться — неподалеку, метрах, наверное, в шестидесяти от КП Алешкина, что-то сильно ухнуло, взорвалось, над головами прошуршали битые кирпичи.

— Это он! — воскликнул Алешкин. — Это Лютов взорвал стенку, значит, скоро начнется штурм…

Меня так и потянуло к месту взрыва.

Я увидел Лютова на перемычке через канал, образованной взрывом пороховой бочки, подложенной под высокую кирпичную стенку. Он стоял с гранатой в руке, полускрытый смрадным густым дымом. Били наши пушкари, но Лютов, заметя меня, перекричал надсадный гул артиллерии:

— Миколка, ты не лезь, дело серьезное!..

Я все же полез.

Он чуть не сбросил меня с перемычки:

— Не лезь! Не твое дело! У меня особое задание.